ЕЖИКИ В НОЧИ

   - Ясно за что,- сказал Джон, скручивая с пробки проволоку,- за женщин.
   Светка выдавила из себя презрительный смешок и, демонстративно отвернувшись к стенке, принялся так яростно качать ногой, что, казалось, еще немного, и в такт начнет подпрыгивать все кресло.
   Джон наполнил фужеры, я подал один Портфелии и сказал:
   - Жека, я, может, некстати, но у меня другой тост. В память о Деде Славе. Я-то его не помянул.
   - Давай, старик,- одобрил Джон, и мы выпили, по поминальной традиции не чокаясь.
   - Дед был - что надо,- сокрушенно сказал Джон.
   - Только масон. Или сектант,- влезла Светка.
   - Ну, ты-то у нас все знаешь!- огрызнулся Джон.
   - Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он в каком-то обществе был у Заплатина.
   Когда прозвучала эта фамилия, в комнате словно вакуум образовался. Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.
   - Снова начался бред,- заметил я.- Женя, здесь только не кури. Мне спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.
   Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами и уселись на подоконник. Закурили.
   - Мне мать ничего не говорила, между прочим,- с обидой, по-моему, сказал Джон.
   - Если честно, меня сейчас другое беспокоит. Я решил сделать Офелии предложение. Но не могу решить - как: публично - сейчас, или потом - наедине.
   - Потом,- буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.
   - Чего ты посуровел? Она что - тебе нравится?
   - Как тебе сказать... Нравится. Очень даже. Только я-то при чем? За тебя рад.- Он улыбнулся одними губами.- Пойдем к ним.
   В наше отсутствие Светка с Лелей явно не поладили. Они сидели, насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь разлил, и мы молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у нее в ногах. Джон повернулся к Светке:
   - Что тебе мать наплела?
   В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к матери. И сейчас, когда свое брал хмель, Джон перестал этого стесняться. Он продолжал:
   - При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа выставляли. И бог знает, кем еще. А теперь?
   Да, это так. В школе большинство учителей относились к деду настороженно. Ведь был он бывшим "морганистом-менделистом-вейсманистом". И хотя с августовской сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года минули уже десятилетия, Вавилов реабилитирован, "лысенковщина"- осуждена, косые взгляды оставались.
   Об этой самой сессии и о том, что Деда Слава - Владислав Степанович Матвеев - до того, как вынужден был приехать в нашу провинцию, работал в одной из ведущих лабораторий Ленинградского института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, мы, естественно, узнали уже потом, повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он и тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним - дети, сбивался при этом на совершенно непонятный для нас язык большой науки.
   Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.
   Склад ума моего уже в те годы был довольно "филологическим", и мне претила идея "исправления человеческой природы", о которой нет-нет, да и заговаривал Деда Слава...
   - Кем же он посмертно стал?- повторил вопрос Джон, неприязненно глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:
   - Да не знаю я ничего. Я мать твою успокаивала, говорила, мол, это могло произойти с ним в любой момент, он ведь не молодой был, болел серьезно и операцию тяжелую перенес... А она сказала, что в больницу он лег совершенно здоровым.
   - Как так?- удивился Джон.
   - Когда он ложился, он записку оставил. Сказала-то читать ее можно, только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она, конечно, не удержалась и конверт вскрыла.- Светка говорила виновато, сознавая, что разглашает чужой секрет.
   - Узнаю любимую матушку,- хмыкнул Джон,- "активная жизненная позиция".
   - И что же там было?- забыв об обидах, нетерпеливо перебила его Портфелия.
   - Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по настоянию профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации. И записку эту нужно передать в КГБ.
   - И почему же она не передала?- поинтересовался я.
   - Так ведь ничего плохого с ним не случилось. Выписался, пришел и забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А он: "Как видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался".
   - Все опять выворачивается наизнанку,- заметил я.- Еще пятнадцать минут назад я подозревал, что Заплатин занимается чем-то стратегически важным, и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все наоборот. Да,- вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона,- вы же ничего не знаете. Расскажи-ка им, Леля.
   После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях мы некоторое время молча переваривали полученный от нее и Светланы "информационный комплекс".
   - Дверь на ремонте, стучать по телефону,- попытался Джон снять напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.
   Я высказал предположение.
   - Выходит, Леля, они тебя просто купили. Напугали специально, чтобы ты больше не в свои дела не лезла. Мы же политики все, как огня, боимся. Между прочим, непонятно почему. Сейчас вроде гласность, демократия. А мы все равно боимся.- Я чувствовал, что под действием шампанского начинаю философствовать не по существу, но не мог остановиться.- Вот они тебя и купили - пронюхали где-то про "Свободу" твою. Знают, на что давить.
   - Похоже,- поддержал мою догадку Джон.
   - А раз так,- продолжал я, окончательно уразумев, что, собственно, я хочу сказать,- что получается? Кто-то (вероятнее всего, Заплатин и компания) пугает нас КГБ. Что из этого следует? Что этот кто-то сам его боится. Недаром и Деда Слава наказывал записку именно туда передать. А раз так, нам нужно бегом бежать в этот самый комитет и обо всем, что знаем, подробно рассказать. Знаем мы, правда, совсем немного, но у нас явно в руках какая-то ниточка. Вот пусть там ее и распутывают.
   И вдруг (я даже подскочил от неожиданности) у меня за спиной раздался тихий голос:
   - Ни в коем случае.
   Джон ткнул пальцем в дальний угол комнаты: "Нарисовался!" Мы и забыли про пьяного Валеру. А сейчас он в позе лотоса восседал на диване, и в неверном мерцании свечи казался выходцем из средневековья: бледность, худоба, эспаньолка, темные вьющиеся локоны. Глаза черные, но взгляд почему-то кажется бесцветным. Белым. И ясно, что он абсолютно трезв.
   - Кто вы?- сдавленным голосом спросила Портфелия. "Спокойно, Маша, я - Дубровский",- как всегда некстати выскочило у меня из недр памяти.
   - Предположим, я - Заплатин. Нам есть о чем говорить?
   - Вы - не Заплатин,- дрогнувшим голосом возразила Портфелия.
   - Где ты его откопал?- вполголоса спросил я Джона.
   - В "Музе". Только что познакомились.
   - И все-таки предположим,- с нажимом произнес Валера.- Пусть я буду доверенным лицом профессора.
   Я, стараясь, чтобы никто не заметил, дотянулся до нижнего ящика стола, чуть приоткрыл его и включил лежавший там диктофон.
   - Вы - политическая организация?- с места в карьер взяла Портфелия. Я не в первый раз уже поразился ей.
   - Нет, это было бы мелко. Мы - сообщество людей, разрабатывающих научную идею такого уровня, что она автоматически переходит в разряд политических, но этим ни в коем случае не исчерпывается.
   - Что это за идея?- спросил я.
   - О вашей же безопасности заботясь, открыть вам этого не могу.
   - Она имеет оборонное значение?
   - В некотором смысле. Но это не оружие.
   - Что же это?
   - С чего, собственно, вы взяли, что я обязан отвечать на ваши вопросы?
   - Тогда зачем вы здесь?- резонно заметила Портфелия.
   - Да,- впервые с того момента, как "Валера" заговорил, открыла рот Светка.- От нас-то вам что нужно?
   - Браво. Вопрос по существу. Отвечаю: я здесь для того, чтобы обезвредить вашу группу.
   - То есть?- Высокая температура, хмель и необычность происходящего, прихотливо переплетаясь, давали мне острое ощущение нереальности. Беседа эта скорее забавляла, нежели интересовала меня. Мысли, словно в банке повидла, еле-еле ворочались. Но что-то подсказывало мне, что все происходящее - чрезвычайно важно.
   - То есть я должен свести до минимума вероятность в настоящем и будущем вмешательства вашей группы в наши дела, а так же - возможность утечки информации.
   - Лично я молчать не собираюсь, ясно?- заверила Портфелия.
   - В таком случае, вас ждут крупные неприятности, а то и физическое уничтожение.
   - Вы угрожаете?- спросил я.
   - Я стараюсь уберечь вас,- "Валера" презрительно скривил губы.- И советую уяснить раз и навсегда: мы - объективная неизбежность; мы - закономерность развития общества; мы - его блистательный тупик. Хотя с каждым днем на пресечение утечки информации нам и приходится затрачивать все больше энергии, время Всеобщего Знания еще не наступило.
   В этот момент я, неотрывно глядя на него, заметил, что позади него, на уровне затылка возникло легкое свечение.
   - Глупо спрашивать, угрожаем ли мы,- продолжал он.- Угрожает ли старость? Нет, она наступает. Угрожает ли зима? Угрожает ли ночь?.. Наше появление - объективная закономерность, и тот, кто двинется против течения истории, будет сметен и раздавлен, независимо от, того, хотим мы этого или нет.
   - Фашизм какой-то,- тихо сказала Светка. А сияние позади "Валеры" становилось все ярче.
   - Женщина не поняла. Но мы не можем объяснить ей всего, потому что информация важнее женщины,- тут "Валера", словно в невесомости, приподнялся на несколько сантиметров над диваном и, уже, как порядочная лампочка, освещая своим нимбом комнату, продолжал вещать:- Мы несем счастье. Мы несем миру новизну. Мы зовем к себе отчаявшихся. Ибо настанет день Всеобщего Знания, и скажет всякий: "Вот он - путь". И он пойдет вслед за нами без сомнения. И оставит за спиной он алчность свою, похоть и гордыню мирскую...
   Мы, словно зачарованные поднялись на ноги, а Он, выпрямившись, парил над полом, и лик Его был светел, речи - истинны:
   - И скажет всякий: "Мерзок я. Очисти меня". И будет очищен он. И скажет всякий: "Одиноки мы. Слей же нас воедино". И воспоют они во единой радости. И скажет всякий: "Аллилуйя".
   И тут я почувствовал, как что-то накатило на меня. И, не помня себя от восторга, я рухнул на колени и закричал надсадно:
   - Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..
   И великим покоем наполнилось сердце мое.

   В этом месте у меня - провал памяти. Не надо думать, что раньше я все помнил, а вот сейчас, сидя в дачной избушке, вдруг почему-то забыл. Нет. Просто целый кусок жизни оказался вне моего сознания. Он начисто стерт из памяти. А может быть, он и не был записан.
   Портфелия рассказала, как меня везли в больницу, как я бредил, как врачи установили диагноз - двустороннее воспаление легких - и возились со мной почти сутки, до конца не уверенные, выживу ли. Температура была близка к критической. Да, не прошла мне даром наша прогулка под дождем в клинический корпус.
   Воспоминания мои о последнем вечере были абсолютно фантастическими, и, как только ко мне пустили Портфелию, я принялся расспрашивать, что же было на самом деле. Выяснилось, что никакого свечения, никакого парения не было и в помине. Были только угрозы, причем довольно неопределенные. Валера сидел, бормотал себе что-то под нос, когда я вдруг шмякнулся лбом об пол - ему в ноги - и диким голосом заорал. А после - потерял сознание.
   Но у меня была надежда и другим путем возможно более полно восстановить истину о том вечере. Я попросил Портфелию на следующее свидание принести мне диктофон, объяснив ей, где он лежит. Каково же было мое разочарование, когда выяснилось, что в момент включения записи лента была отмотана далеко вперед. Я ведь не видел, когда включал. Да и видел бы, все равно не смог бы перемотать ее незаметно. Поэтому запись вышла очень короткая; начинаясь вопросом Портфелии: "Вы - политическая организация?", она обрывалась на возмущенном восклицании Светки: "Фашизм какой-то..." А это-то все я еще и сам помню.
   Портфелия рассказала, что в машину "скорой помощи" меня волокли Джон с Валерой, и никаких признаков сверхъестественной святости в последнем не наблюдалось. И все-таки сейчас, когда все это давно позади, я не устаю поражаться тому своему бреду. Очень многое в нем кажется мне сейчас чуть ли не провидением.
   Неторопливое течение больничного времени, просиживание по нескольку часов напролет у окна, навеяли на меня лирическое настроение. Нахлынули воспоминания.
   ...Когда уже не плачешь. Когда уже нету слез. Улыбаешься от боли. Агония лета. Синее и желтое.
   Есть честная осень. Это грязь и слякоть; и холод, и ангина, и в комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая - надрывная. Синяя и желтая. Под ногами - ш-ших, ш-ших - шелест.
   Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли на этот зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле дымящейся кучи, сидели до самой ночи; и больше - молчали. И не знали, что это, возможно,- лучшее, что у нас когда-нибудь будет. Мы купались в запахах - запах костра, запах земли, запах паленой резины (Джон слишком близко к огню вытянули ноги в кедах), запах сырости, запах вечера, запах "завтра в школу", запах "это я"...
   А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще "Жекой") бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
   ...Помню жуткий вечер, когда пришел ко мне зареванный Жека: "Двухвостка сдохла". И как мы ее хоронили - я, он и Деда Слава - за деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас, мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он и другой какой-нибудь крысе второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
   ...Лиловый запах струн...
   А ведь я влюбился в нашу Портфелию. Ей-богу. Странно: наш роман начался с конца. Вот сейчас, кажется, обретает начало. А она совсем не создана для любви. Слишком мало в ней женского, слишком много мальчишеского. Она красивая, но красота эта - словно еле заметная паутинка на обычном в общем-то лице. Дунешь - и нет. Может быть, эта паутинка - юность?
   Сейчас эту светлую "золотую" осень я воспринимаю не как "последнюю улыбку лета", а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам в сахарной оболочке. А потом в самый неожиданный момент скинет маску. А под маской - труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я лежу по этому случаю строго на животе.
   ...Я решил забыть эту дурацкую кличку - "Портфелия". Последний день в больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии к лицу эта осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она стала стройнее. В своем толстом сером свитере, как беспризорник из "Республики Шкид". И это очень красиво.
   Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается...
   - Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из "умывальника", а на пороге - твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее знаешь, такая сразу милая стала, такая отзывчивая; так и щебечет ему что-то о тяготах и высокой ответственности...
   - Джон - симпатичный парень.
   - Вот-вот. Я стою на пороге, а она спрашивает у него: "Простите, из головы вылетело, на какой кафедре вы работаете?" А он отвечает: "Я не здесь служу". Она: "Служите?" Вы - военный?" "Нет, я - музыкант". Она аж задохнулась от романтики, а он: "В кабаке играю". И ухмыляется, рот до ушей.
   - На него похоже. Кадр тот еще.
   - Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла, а глазки бегают: "Какой позор! В кабаке! Какой ужас!.." Тут я вышла, говорю: "Можно мне на полчасика?" "Конечно, конечно, милая",- так вежливо, облезнуть можно. Но он нас перебил: "Да нет, я на минутку, тороплюсь очень. Я что хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на работу заглянуть? Нужно очень".
   - И что ты?
   - Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
   - Представляю.
   ...Увидев ее, Джон привстал, махнул рукой - "привет", показал на столик перед самой сценой. Одно место там было свободно, табличка - "на заказе". Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а какая-то "культурно-просветительная". Люди сидели, уверенные в том, что развлечением, весельем является уже само пребывание их в ресторане: вас обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты, а значит, вы, как одна из деталек этого механизма, просто обязаны исправно веселиться. Тем более, что все здесь так дорого, обидно было бы не "отработать" этих денег. И народ отрабатывал.
   Перед самой сценой с каменными лицами плясало несколько разнополых младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавшего тут замдиректорский юбилей. А ряд разнополых старших научных сотрудников усиленно питался, сидя за столом по правую руку от Офелии.
   За столиком слева сидели, потупясь, раскрашенные, как пасхальные яйца, школьницы; они чувствовали себя на верху блаженства, свято веруя, что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими "злачность" покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
   С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана. Сегодня у них был первый день отпуска (обычно музыканты уходят в отпуск всей группой), и они пришли послушать игру коллег. Сначала Офелия прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг "Ролландов", "Ямах", "Фендеров" и "Коргов", ей стало скучно, и она подумала о том, какие неожиданно недалекие люди эти музыканты.
   Наконец, Джон объявил последний танец (николаевский "День рождения"), а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены, подошел к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся сидением. Пожав музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не заметила в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.
   - Значит, пришла все-таки?
   - А что стряслось?
   - Особенного ничего,- глаза его становились все мягче, словно бы оттаивая,- одну вещь сказать надо.
   Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
   - Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И дела мои семейные... Толян тебе предложение сделал?- в лице его появилось что-то болезненное.
   - Почему я должна отвечать тебе?
   - Потому что я спрашиваю тебя,- повысил он голос,- сделал?
   Музыканты за столиком разом смолкли и уставились на них. Офелию тянуло возмутиться, дескать, "кто позволил тебе разговаривать со мной в таком тоне?!", но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может быть, Джон - псих?
   - Пойдем, потанцуем,- потянула она его за рукав подальше от заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про пассаж и вернисаж.
   - Терпеть не могу Леонтьева,- сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
   - Я тоже,- отозвался Джон. И продолжил:- Выходи за МЕНЯ замуж.- Он почему-то сделал ударение на слове "меня", словно хотел сказать: не за Леонтьева, а за меня.
   Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она допускала, что Джон просто решил ухлестнуть за ней вдали от Светки, и заранее решила, что ничего у него не выйдет. Но сказанное им было так неожиданно и так серьезно, что она не нашлась, что ответить, но он и не ждал ответа, он говорил:
   - Мне трудно очень. Но я должен сказать. Мы со Светкой - не муж и жена. Изредка - любовники. А в основном - чужие.
   Офелии было неудобно за него. Как может мужчина рассказывать такие вещи постороннему человеку? Но было нужно что-то сказать, и она спросила:
   - Но не всегда же так было, правда?
   - Ну и что? Было. Знаешь, я боюсь быть один. Я деда любил больше всех. Он умер. Светка понимала меня. Сейчас - даже не пытается. Работа и раньше не нравилась, но все впереди было. Сейчас впереди - ноль. Единственный друг - Толик, так теперь он - "соперник", выходит... Будь со мной, спаси меня; как ни глупо это звучит.
   - Женя, прости меня, но я не могу...
   Он усмехнулся со странной решимостью в глазах:
   - А я так только спрашивал; для проформы. Знал, что ответишь. Наверное, я неправильно веду себя; ты меня только мрачным видишь. Но дело-то не в этом, ведь так?
   - Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
   ...- А в чем же дело?- поинтересовался я, приподнявшись на койке.
   - А ты не догадался, да?
   - Допустим, что нет.
   - Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты ему сам об этом сказал?
   - Допустим.
   - Ну, так и быть. Я согласна.
   - Но ведь я еще не сделал его.
   - Ну и дурак.
   Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
   - Но сделаю. Честное слово.
   - Вот, когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
   - Я очень рад, честное слово.
   - "Очень рад",- передразнила она,- заметно.
   А как еще я должен был сказать? И я вернулся к прежней теме:
   - Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
   - Он проводил меня до дома. И все молчал, думал о чем-то. Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты не сердишься, правда?
   - Не сержусь.
   - Умница. Он все равно так и не очнулся. Только пробормотал что-то себе под нос, типа "завтра зайду".
   - Куда?
   - Вот и я спросила,- Офелия испытующе поглядела на меня, словно только что загадала загадку,- куда? А он посмотрел на меня, как на незнакомого человека, повернулся и пошел. "До свидания" даже не сказал.
   "Завтра пойду"... Вдруг я все понял.
   - Ты думаешь?..
   Она, не глядя на меня, утвердительно качнула головой.
   Почему все реже побеждает его природная веселость?
   Это дед, заметив, что его любимый внук имеет некоторые способности к музыке, постарался насколько возможно развить их. Своими глазами видел он, что, стоило политике лишь коснуться такой, казалось бы, далекой от нее, "чистой" науки - генетики, как та превратилась в глупую пародию на самое себя. И этот оборотень извергнул его - талантливого ученого - из своего лона. На задворки. Его и многих его коллег.
   Деда Слава решил, что обеспечит внуку, как минимум, спокойную жизнь, если сделает его музыкантом. Откуда ему было знать, кого эпоха изберет в козлы отпущения завтра?..
   На первом курсе музыкального училища Джон собрал самую крутую в городе группу - "Легион". "Мы себе давали слово не сходить с пути прямого..."- кричал он, подражая дефектам дикции курчавого столичного кумира. Но вот на песни, которые по нынешним временам кажутся такими беззубыми, упала "Комсомолка". "Рагу из синей птицы". Нашумела статья. И на одном собрании все вдруг одновременно подняли руки. "Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки, вверх и в темноту уходит нить..." И, как это не дико, Джону, как "проводнику чуждой идеологии", вкатили строгий выговор с занесением.
   Играть любимую музыку "Легион", естественно, не перестал. Кого-то в "верхах" он стал раздражать. И чем популярней он становился у местных подростков, тем сильнее становилось раздражение. А Джон уже начал писать сам. И на одном "смотре-конкурсе" ВИА он спел нечто уже довольно зрелое:
   "Заложники за идею
   Счастливы тем, что знают
   Самый правильный цвет и
   Самый надежный грош;
   Если свобода - это
   Осознанная необходимость,
   То правда - это, наверное,
   Осознанная ложь?..
   В общем-то, ничего особенного, по-моему. Но тогда мои прыткие коллеги (я-то, правда, учился еще) навалились на Джона всею мощью "гражданского гнева". Три номера подряд "молодежка" хлестала его "письмами читателей". Заголовки: "Нужны ли нам такие песни?", "Чей это "Легион"?" и т. п. А под завязку появилась статья. "Наслушавшись "голосов"..." Как бы между прочим упоминалось в ней, что дед оскандалившегося лидера рок-группы в свое время был выслан из Ленинграда...
   С треском вылетел Джон из училища. Из комсомола, конечно, тоже.
   Немного "пообтеревшись" в армии, хлебнув там дедовщины и муштры, он вернулся домой. "Мы себе давали слово... Но - так уж суждено..." В училище он восстановился и даже серьезно взялся за занятия. Но параллельно собрал-таки новую "команду". А назвал ее так: "Молодые сердца". В репертуаре - ни нотки предосудительной. Они делали деньги.
   Женился Джон на втором курсе.
   На четвертом - разразился скандал. Сейчас это называется "хозрасчет"; тогда же по обвинению в незаконной продаже билетов "Сердца" пошли под суд. Джон отделался легко - двумя годами условно; диплом училища он получил. Но о "консе" смешно было и говорить. Да и стремления его все куда-то улетучились.
   ...Если хочешь быть на сто процентов уверенным, что застанешь Джона дома, и он при этом будет один, зайди к нему ранним утром буднего дня. Все нормальные люди (и Светка в их числе) в это время на работе, а рестораны открываются только вечером.
   Дверь, конечно же, не заперта. Джон спит. Почему-то на полу. Я сел перед ним на корточки и потряс его за плечо. Он моментально открыл глаза, секунд пять потаращился на меня, затем перевернулся на живот - ко мне затылком.
   - Джон,- позвал я и еще раз потряс его,- подъем. Он резко сел:
   - Ну?
   - Баранки гну...- я немного волновался.- Когда идешь к Заплатину?
   Вопрос застал его врасплох, но его реакция была прямо противоположной той, на которую я рассчитывал. Не скрывая волнения, он вскочил и начал суетливо одеваться, собирая по всей комнате разнообразную одежду. При этом он бормотал:
   - Что вы привязались? Туда ходи, туда не ходи... Дайте мне самому решать...
   - Чего ты? Иди куда хочешь. Наоборот, расскажешь потом, интересно ведь.
   В этот момент Джон отыскал наконец левый носок и почему-то разозлился еще пуще:
   - Что вам рассказывать? Интересно, да?! Интересно, как человек загибается? Может быть, материальчик черканешь? Мораль - налицо: живите, ребята, правильно. Томатный сок пейте. Не курите и не изменяйте, ребята, женам. И работайте, ребята, работайте, а не на пианинах бренчите, потому что это - не работа...- Он пытался надеть носок, прыгая на одной ноге, а сесть никак не мог додуматься.- Мойте руки перед едой. Писайте перед сном. И с вами не случится того, что случилось с Евгением Матвеевым, по кличке Джон.- Так и не сумев натянуть носок, он в сердцах скомкал его, бросил на пол и заметался по комнате, шлепая босой ногой.- Все вы...
   - Хватит!- прикрикнул я на него.
   Он остановился, обмяк. Сел на диван, понурившись.
   - Верно. Никто ни при чем. Сам виноват.
   - Да в чем?
   - Во всем,- он неопределенно кивнул.
   Помолчали.
   - А рассказывать я тебе ничего не буду. Говорил с ним по телефону. Кое-что понял. Самую малость. Но главное, понял, если не идешь к нему совсем, лучше и не знать ничего. Я тебе честно, как другу, советую: забудь про него. Забудь вообще всю эту историю.
   - А ты?- я тянул время, а сам старался сообразить, как же поступить дальше.
   - Я?- он встал на четвереньки и потянулся под диван. Сел и напялил наконец этот проклятый носок.- Я сегодня иду. В семь. "Предварительная встреча", вроде как. Переговоры.
   Именно эти его последние слова и развязали мне руки.
   - ...Если честно, противно мне,- сказала Офелия,- он же в меня влюблен. Он даже, может быть, из-за меня-то и мучается, правда?- Она передернула плечиками. Мы прятались под зонтом за деревом в конце институтской ограды.
   - И что делать?- напористо спросил я.- Все бросить? Вернуться с половины дороги?
   - Я же так не говорю. Я знаю, что НАДО. Только привкус неприятный, понимаешь?
   - Понимаю, маленькая, но ведь он еще не совсем идет. Если мы хотим помочь ему, мы должны знать все.- Это я не столько ее убеждаю, сколько себя. В том, что задуманная мной подлость - вовсе не подлость, а средство для достижения благородной цели... Хотя, вообще-то, так оно и есть.
   Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
   - Вот он,- еле слышно произнесла Офелия.
   - Поехали,- я вынул из сумки сетку с пакетом, на ощупь нажал в нужном месте и, услышав щелчок, подал ей. И повторил, подбадривая,- поехали.
   ...Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке: кому охота мокнуть? Плащ ее незастегнут, и одной рукой она придерживает его, чтобы не распахивался, а другой под плащом прижимает к груди пакет. Мужчина пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия же - красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет по щекам, и она почти ничего не видит, но она улыбается. Просто оттого, что она - Офелия - красивая девушка.
   Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет дальше. Он смотрит ей вслед, поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я перехожу через дорогу и иду к остановке по противоположной стороне улицы. Вижу троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
   ...Дома - сухо и уютно. Мы валяемся на полу, постелив на ковер одеяло. В наших телах - истома, в глазах - эхо. Слова пусты. Но у нас есть о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это "кроме"- главное.
   Она поворачивается лицом ко мне:
   - Он придет, да?
   - Явится, как миленький.
   - Тебе жалко его?
   - Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог, сегодня и узнаю. А может быть, ему, наоборот, завидовать нужно.
   - Не думаю. Что у них со Светой?
   - Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не пара, сразу было ясно.
   - А мы - пара?
   - Наверное, только со стороны можно увидеть.
   - Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.
   - Не знаю. Не доверял себе. Мало ли, что может казаться. Не такой уж я огромный специалист.
   - Я в чем-то виновата?
   - Опять же не знаю. Если объективно, то нет.
   - А как еще?
   Я сел по-турецки, продолжая перебирать ее волосы. Может быть, я поступаю неправильно? Сказать ей, мол, совесть твоя чиста, и все тут. Нет, это нечестно.
   - Представь: перед тобой человек, он держит в руке бритву и говорит: "Скажи, что ты дура, или я себе вены вскрою". Ты знаешь, что он на это способен. Как ты поступишь?
   - Конечно, скажу, что я - дура.
   - Это же неправда. Ты так не считаешь.
   Офелия села напротив меня.
   - Здрасьте. Но ведь он убьет себя, так?
   - А ты разве виновата? Он сам это выдумал. Ты же его не заставляешь. С какой стати из-за его идиотских выдумок ты должна врать? На себя же наговаривать.
   - Он делает глупость. Он сам не прав, и меня заставляет унижаться. Но мне-то это не будет стоить почти ничего, а ему - жизни. Правильно?
   - Все поняла?
   - Ничего не поняла.
   - Это схема; в ней ложь - явно правильнее, чем правда. И в жизни все время такие ситуации, но намного сложнее. Перевес в одну из сторон бывает совсем маленький, почти незаметный. И трудно решить, что же важнее: твоя правота и принципиальность или жизнь, чувства другого, пусть даже неправого человека.
   - И как же тогда решать?
   - У человека есть специальный орган.
   - Какой?
   - Совесть. А что ты смеешься?..
   В дверь позвонили.
   - Тихо,- я поднялся и пошел открывать.
   Как мы и ожидали, на пороге стоял Джон.
   - Привет, заходи - пригласил я его притворно, зная, что не зайдет.
   - Нет, Толик, некогда.- Он казался испуганным и в то же время очень спокойным,- Офелию встретил. Вот,- он протянул мне сетку с пакетом.
   Сейчас нужно сыграть. Кровь стучалась в виски, и мне казалось, он может заметить это. Я внимательно осмотрел пакет и сказал раздосадовано:
   - Из "Авроры". Рассказы. Не приняли, черти, раз рукопись возвращают. Интересно, что написали. Да ты проходи.
   - Нет, старик. Пойду я.
   - К Заплатину ходил?- спросил я так, словно это совсем не важно. По-моему, вышло очень ненатурально.
   - Нет, раздумал,- соврал Джон и вовсе поскучнел.- Ладно, пока. Офелию увидишь - привет ей.
   Он повернулся и пошел вниз по лестнице.