ОСКОЛКИ НЕБА, ИЛИ ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ "БИТЛЗ". Мистическая быль

   - Ну-ка, покажи, - Джон протянул гитару.
   - На этой я не смогу, - смутился Пол. - Я только на своей могу.
   - А она у тебя что, из золота? - презрительно прищурился Джон.
   - Я левша, - пояснил Пол, слегка заикаясь от волнения. - У меня на гитаре струны по-другому стоят.
   - А-а, - протянул Джон с сомнением. Но тут же встрепенулся: - Жалко, что ты с нами не играешь! На днях на конкурсе нас обскакала одна команда только потому, что у них был карлик. А у нас был бы левша! Это еще круче!
   - Я м-могу с ва-вами играть, - заикаясь еще сильнее, сказал Пол и почувствовал, что даже взмок от волнения.
   - Нет, парень, - похлопал его Джон по плечу. - Нас и так шестеро, куда больше? Это уже какой-то сводный оркестр гитаристов получится...
   И тут снова вмешался Эрик Гриффит:
   - Возьми его заместо меня. Не хотел тебе говорить... Предки мне больше не разрешают играть. Сегодня в последний раз отпустили.
   - Это еще почему?
   - Отец сказал, что "не позволит мне якшаться с таким отьявленным хулиганом, как Джон Леннон"...
   - Во как, - скривился Джон. - Надо будет как-нибудь встретиться с твоим стариком и рассказать ему, что это как раз ты научил меня пить, курить и трахаться...
   Все опять засмеялись, а Пол отметил про себя, что, пожалуй, сможет научиться у Джона не только держаться уверенно на сцене.
   - Так что, уходишь? - напористо спросил Джон Эрика.
   - А что делать? - виновато пожал тот плечами. - Ты же их знаешь... Уперлись, как бараны, и, хоть расшибись, ничего не слушают.
   - Как хочешь, - с нарочитым безразличием сказал Джон и сплюнул прямо на пол. А затем повернулся к Полу:
   - Пойдешь ко мне играть?
   - Пойду! - поспешно выпалил Пол и тут же укорил себя за то, что не смог ответить с большим достоинством.
   - Тогда приходи завтра на репетицию - в семь. Сейчас, когда аппарат с нами таскать будешь, посмотришь, где мы занимаемся.
   - Вот и встретились святой Джон со святым Павлом, - съязвил Гриффит, слегка обиженный тем, что его уход из группы не стал для Леннона трагедией. Но тот только смерил его пренебрежительным взглядом и снова обернулся к Полу:
   - Значит, говоришь, хорошо играешь?
   - Ну, да... - смутился тот.
   В это время катафалк остановился, и водитель распахнул створки дверей:
   - Выползайте!
   Джон, подавшись вперед, сказал Полу в самое ухо:
   - Запомни, мальчик. Каким бы ты виртуозом не был, ты - второй. Понял? Второй!
   Пол поспешно кивнул. Но прежде всего он понял другое. Что Джон Леннон никому не позволит перехватить в группе лидерство. Что это, возможно, беспокоит его даже больше, чем качество игры и успех команды.
   Внезапно Пола охватило странное чувство. То, которое французы называют "дежавю". Он отчетливо вспомнил, что уже сидел вот так на скамеечке машины для перевозки покойников, и кто-то шипел ему в ухо: "... Ты второй. Понял? Второй!..". Или ему это когда-то снилось?..
   Чтобы избавиться от неприятного ощущения, он потряс головой. Это помогло. Но в душе остался какой-то странный пугающий осадок.
   Однако домой Пол на своем велосипеде летел, как на крыльях. Все так удачно складывается! Еще вчера он и мечтать не смел, что будет играть в рок-н-ролльной группе, а сегодня он - уже принят! Нет, он, конечно, не собирается посвящать этому занятию всю жизнь, это было бы глупо... А он имеет серьезные виды на будущее. Но играть в группе - это так весело! Столько новых знакомств! Столько девчонок вокруг! И теперь-то, когда он будет на сцене, они при всем желании не смогут его не замечать!
   К тому же за выступления иногда и платят, а ему катастрофически не хватает тех денег, которые родители выдают на карманные расходы...
   В дверь он трезвонил раза в три дольше, чем делал это обычно. Ему открыл Майкл, и Пол с удивлением и тревогой заметил, что лицо брата заплакано.
   - Тихо ты, урод, - прошептал брат. - С мамой плохо. Приходил врач и сказал, что у нее - рак...

   Минул год.
   В Ливерпульском художественном колледже - конец первого учебного цикла.
   - Итак, леди и джентльмены, тема моей последней лекции: "Природа в изобразительном искусстве", - напомнил преподаватель мистер Конвик, седовласый благообразный мужчина. - Надеюсь, все вы принесли сегодня свои работы на эту тему. Надеюсь так же, что вы отнеслись к этому заданию со всей серьезностью, - двинулся он между рядами, - ведь отметка за нее будет иметь решающее значение при выведении оценки за семестр...
   Он остановился возле второй парты:
   - Прекрасно, прекрасно, как вы назвали свое творение, Сара?
   Миловидная еврейка Сара Астендаун покраснела от удовольствия.
   - "Утро в заповеднике Йоркширского графства", сэр...
   - У вас уникальное видение цвета, девочка, - похвалил мистер Конвик. - Я еще буду гордиться тем, что когда-то учил вас... Посмотрим, посмотрим, - двинулся он дальше. - А ваш замечательный анималистический этюд, Стюарт, - сказал он, беря листок ватмана из рук худощавого студента с одухотворенным лицом, - насколько я понимаю, навеян рассказами Редьярда Киплинга?
   - О да, сэр, - подтвердил всеми признанный талант Стюарт Сатклифф. - Я назвал его "Джунгли".
   Стюарт, кстати, в последнее время очень сблизился с одноклассником Джоном Ленноном, и уже больше месяца играл на бас-гитаре в группе "Куорримен". Не делая в этом, правда, никаких успехов.
   - На мой взгляд, Стюарт, вы избрали чересчур кричащие краски, - заметил мистер Конвик. - Да и композиция полотна несколько расплывчата. Слишком много животных одновременно. Есть в этом что-то гротескное. И все же, признаюсь, впечатляет.
   Преподаватель вернул произведение художнику и обратился к аудитории:
   - Я вижу, все вы, в отличии от нашего оригинала Стюарта, предпочли пейзаж. Оно и понятно, ничто так не трогает тончайших струн человеческой души, как изображение девственной природы... Но, может быть, кто-то еще рискнул посвятить свою кисть меньшим нашим братьям?
   Из-за последней парты взметнулась рука.
   - Леннон? - опасливо спросил мистер Конвик. - Ну-ка, ну-ка...
   Пройдя в конец класса, он наклонился над партой Джона. Его мохнатые брови поползли вверх.
   - Что это? - ткнул он пальцем перед собой.
   Рисунок Джона был выполнен неровными дрожащими линиями черной туши. В левой стороне огромного, в полпарты величиной, листа был изображен уродливый голый и лысый мужчина с абсолютно бессмысленным выражением лица. В правой стороне, в нижнем уголке было нарисовано какое-то животное, похожее на маленькую собачку. Оно лежало на спине, раскинув вытянутые задние лапы, а передние сложив крест-накрест на груди.
   - Я назвал свою картину "Гибель опоссума", сэр.
   Класс захихикал.
   - Я сомневаюсь, мистер Леннон, что смогу поставить вам за ЭТО положительную оценку, - сурово изрек мистер Конвик.
   - Я подозревал, сэр, что случится именно так, - в тон ему заявил Джон, выпятив губу. - Я уже понял, что в этом заведении нет дороги искусству авангарда.
   - Это не искусство, Леннон, это хулиганство.
   - Это не хулиганство. Это графика.
   - Что ж, - покачал головой учитель, - если вы настаиваете, пусть сие творение оценят ваши товарищи...
   Мистер Конвик двумя пальцами взял лист за уголок с парты Джона и со скорбной миной на лице продемонстрировал его окружающим.
   Класс покатился со смеху.
   Учитель вернул рисунок Джону, удовлетворенно качая головой.
   - И все-таки, мистер Леннон, - вновь обратился он к строптивцу, - признайтесь, зачем вы это нарисовали?
   - Я хотел показать, как жестоко поступает человек с природой, взрастившей его, сэр, - не моргнув глазом, объяснил Джон.
   - Так-так. Почему же, в таком случае, ваш человек безоружен?
   - Я не приемлю вульгарного реализма. В этом-то и заключается весь трагизм фабулы: бедный опоссум умер от одного вида человека. В него не нужно было даже стрелять. Человек стал настолько чужд природе, что та гибнет, лишь соприкоснувшись с ним...
   - Хм, хм, - подвигал бровями мистер Конвик, - во всяком случае, остроумно. А почему он, простите, обнажен?
   - Это - условность, сэр, художественное допущение. Обнаженные гениталии символизируют неприкрытую агрессию человечества. Обратите внимание, мистер Конвик, это очень большие гениталии...
   - Болтать вы умеете! - перекрывая смех аудитории, сердито заключил учитель. - Но болтовня не сделает вас художником, запомните это!
   Неожиданно в разговор вмешалась Синтия Пауэлл, отличница и очень застенчивая голубоглазая девушка с первой парты:
   - А по-моему, это хорошая картина, - сказала она. - Мимо меня вы прошли и даже не остановились. И если вы покажете классу мой рисунок, никто даже не улыбнется. А тут - вон как все засмеялись.
   Джон уставился на Синтию, словно впервые видел ее. Да он и действительно никогда не обращал на нее внимания.
   - Хм, хм, - снова похмыкал мистер Конвик. Вообще-то, он считал себя либералом. К тому же, к мнению Синтии Пауэлл нельзя было не прислушиваться. Мало того, что она была отличницей, она была девочкой из состоятельной и очень уважаемой в Ливерпуле семьи. - Возможно, конечно, я и несколько отстал от новомодных веяний, - сказал он наконец. - Но я слишком стар, чтобы менять свои принципы. Давайте-ка, мистер Леннон, поступим с вами так. Я пока не буду ставить вам оценку - ни хорошую, ни плохую. Но на следующее занятие вам придется принести другой рисунок. В более традиционной манере. Может быть, вы когда-нибудь и прославитесь вот этим, - снова ткнул он в "картину" Джона пальцем, - но сначала я научу вас рисовать.
   ... - Синтия, - окликнул Джон.
   Девочка обернулась. Перемена только началась, и на то, чтобы поболтать, у них было целых пять минут.
   - Тебе что, действительно понравилась моя картина?
   - Очень понравилась.
   - Ну и дура. Я же ее специально нарисовал, чтобы Конвика позлить.
   - Да? - она улыбнулась, а затем достала из сумочки очки с толстенными стеклами и надела их, став от этого еще беззащитней. - Если честно, я не видела, что ты там нарисовал. Чистый лист. Я очень близорукая.
   - Почему же ты не носишь очки?
   - Стесняюсь.
   - Ха! - Джон порылся в кармане брюк, вынул оттуда целлулоидный футляр с очками и тоже нацепил их на нос. - И я стесняюсь!
   Они засмеялись, и Джон, словно не контролируя себя, взял ее за руку. И она не отняла свою ладонь.
   - Зачем же ты сказала, что тебе понравилось, если ничего не видела? - со свойственной ему прямолинейностью настаивал Джон.
   - Потому что, мне кажется, ты не можешь сделать ничего дурного.
   "Вот те раз, - подумал Джон. - А ведь, похоже, она клеит меня..." Но он не имел ничего против. В конце концов, Синтия - не самая плохая девчонка в колледже.
   - Что ты делаешь вечером?
   - А куда мы пойдем? - чуть форсируя события, спросила она.
   - Пойти куда-то не получится, - замялся он. - У меня репетиция. Мы играем рок-н-ролл. Хочешь послушать?
   - Конечно! Только мне нужно будет забежать домой. Терпеть не могу ходить куда-то в форме.
   - А мне нельзя опаздывать... Знаешь "Вильсон Клаб"?
   - Еще бы.
   Прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс.
   - Так ты придешь?
   - Приду, - кивнула Синтия. - А можно, я возьму подружек?
   - Конечно! - пожал плечами Джон, хотя и подумал, что на свидания с подружками не ходят. С другой стороны, и он ведь пригласил ее не в кино, а на репетицию... - Конечно! Ребята только обрадуются.
   Стюарт Сатклифф был не только удивительно одаренным мальчиком, но и редкостным интеллектуалом.
   Он единственный из знакомых Джона жил, как настоящий художник, в тесной, заляпанной краской студии в доме на Гамбьер-Террас. "Нельзя рисовать настоящие картины и нежиться при этом под крылышком у мамочки", - декларировал он. Вместо постели он спал в обшитом черным шелком гробу, который нашел на свалке и этим напоминал Джону Геккельбери Финна с его любимой засаленной бочкой.
   Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Ночи напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине... Но это было только ощущение, и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.
   "Хочешь быть великим, приготовься быть изгоем, - объявил он как-то. - Ван-Гог свихнулся и отрезал себе ухо, Рембо сдох от гангрены, Оскар Уайльд был гомиком, сел в тюрьму, а через четыре года помер... Все гении портят жизнь себе и другим."
   "Мне бы не хотелось никому портить жизнь", - возразил Джон.
   "Тогда забудь о славе", - криво усмехнулся Сатклифф.
   Сегодня они вместе шли после занятий на репетицию, и Стюарт объявил:
   - Я подумал над твоим предложением, Джон. Я готов к карьере звезды рок-н-ролла.
   - Ур-ра! - подпрыгнул Джон. Со Стюартом он бывал непосредственным, как ни с кем другим. - Я так и думал! Молодец! Это намного интереснее, чем рисовать картинки.
   - Но есть одна загвоздка, - продолжал Стюарт, - играть-то я не умею.
   - Это ерунда! - заверил его Джон. - Играть можно и обезьяну научить! Вон, Айвен умеет играть, а что толку? С ним и поговорить-то было не о чем.
   - По-моему, ты все-таки поторопился с ним...
   - Да он сам! Понимаешь, мне не нужны музыканты, которые не собираются заниматься этим всю жизнь. А у него - то экзамены на носу, то рыбалка, то вечеринка... А играть мы тебя научим! Когда ты говорил, что хочешь быть только художником, мы с тобой и не занимались особенно, чего время тратить, все равно уйдешь... А теперь - держись! Теперь я от тебя не отстану!
   - Ты, наверное, прав, - согласился Стюарт. - Научиться всему можно. А искусство не в умении, а в понимании. Вот ты, Джон, понимаешь, что такое искусство?
   - Ну-у, наверное...
   - "Наверное", - передразнил Стюарт. - Я тебе в двух словах могу объяснить.
   - Давай, - Стюарт был единственным человеком, за которым Джон признавал право себя поучать.
   - Ты знаешь, что такое буддизм?
   - Слышал, - уклончиво ответил Джон.
   - Так вот. Буддисты говорят, что Бог взорвал себя на миллионы кусочков, и эти кусочки - души людей.
   - Ну?..
   - А теперь души хотят снова собраться вместе. Вот, когда парень любит девушку, их души сливаются, и они становятся ближе к Богу, понимаешь?
   - Ну...
   - "Ну, ну!.." - снова передразнил Стюарт. - Тебе неинтересно?
   - Интересно...
   - Тогда не нукай, а слушай. Когда художник рисует картину, он переносит на холст свою душу, а люди смотрят и приближаются к нему, а значит тоже становятся ближе к Богу.
   - Ты гений, Стью! - воскликнул Джон. - Когда мы играем рок-н-ролл, мне иногда кажется, я летаю...
   - Потому-то я и согласился. Живопись сейчас мало кто понимает. А вот рок-н-ролл сегодня, по-моему, самое сильное средство.
   Джон не слишком вникал в сомнительные теоретические выкладки Стюарта. Главное то, что тот согласился стать музыкантом, а почему - дело десятое...
   - Я вот еще что думаю, - продолжал тот. Они уже подошли к крыльцу школы и остановились, чтобы договорить. - Главное - все делать не так, как все. Гений ты или бездарь, будешь делать как все, на тебя никто и внимания не обратит. А вот если - не как все, то гений сразу прославится, а бездаря хотя бы заметят.
   - Вот, вот, - подхватил Джон, которому порой казалось, что Стью подслушивает его собственные путаные мысли и приводит их в порядок. - Раз ты как все играть не умеешь, значит точно будешь играть не как все.
   - Это не совсем то, что я хотел сказать, - усомнился Стюарт в верности интерпретации своей идеи. - Что-то все-таки и уметь надо.
   - Что-то надо, - согласился Джон. - Но что-то я ведь тебе уже показывал...
   Это был уже не тот "Куорримен", что играл на "Шоу талантов Льюиса". Пол Маккартни давно стал не только полноправным членом группы, но и вторым ее лидером, и они с Джоном вместе сочинили целую уйму песен. (Из-за того, что Пол - левша, показывая что-то друг другу, они усаживались перед зеркалом.)
   Тетю Мими не могли обмануть хорошие манеры Пола. Она не раз ворчала: "Этот маленький пижон Маккартни разжигает костер, на котором тебе предстоит гореть, Джон...". Когда тот подъезжал на велосипеде к их дому и вежливо обращался: "Привет, Мими, можно войти?", она неизменно отвечала: "Конечно, нет". Но союз Джона и Пола от этого ничуть не страдал.
   Барабанить в группе недавно стал молчаливый коротко стриженный парнишка по имени Норман.
   Род Дэвис, самый дисциплинированный из всех, все никак не мог смириться с новым стилем и время от времени поговаривал об уходе. А Пит Шоттон появлялся на репетициях скорее в качестве "друга ансамбля", нежели музыканта: в рок-н-ролле его стиральная доска перестала быть актуальной.
   К "Куорри Бенк Скул" ансамбль имел теперь самое опосредованное отношение, и его терпели тут лишь потому, что иногда ребята бесплатно играли на школьных вечерах.
   - Это еще кто? - лишь переступив порог музыкалки, бесцеремонно указал Джон на щуплого лохматого юнца.
   - Это мой друг Джордж, - ответил Пол. - Он пришел посмотреть.
   - Ладно, - кивнул Джон. - Хотя лучше бы он слушал. Бери бас, Стью. Поехали. "I Saw Her Standing There". (Эту песню они с Полом написали на днях и считали самой "забойной".)
   Чтобы вступить одновременно, Джон задал темп щелчками пальцев, и давая счет:
   - Раз, два... Раз, два, три, четыре...
   И они загрохотали. Но доиграли только до половины песни, когда Пол остановился и запротестовал:
   - Нет, так нельзя! - он раздраженно кивнул на Стюарта. - Он ведь совсем не знает свою партию, играет что попало!
   - Ну и что?! - взвился Джон, явно все еще находясь под гипнотическими чарами друга. - Зато он гений! Он играет не так, как все!
   - А потому никто так и не играет, что не дураки, - заявил Пол. И его поддержал Род:
   - Не знаю, какой он гений, но на басе он играть не умеет. Айвен делал это в сто раз лучше, но ты почему-то выгнал его.
   - А ты бы вообще молчал! - начал злиться Джон. Сам Стюарт во время этого разговора несколько раз пытался взять слово, чтобы согласиться с ребятами в том, что игрок он никудышный, но Джон, махая руками, затыкал ему рот. - Тебе, Род Дэвис, только гаммы играть! Ты ни черта не чувствуешь! Ты мне, между прочим, вообще не нужен!
   - Ах так? - Род отложил гитару в сторону. - Что ж, пожалуйста. Целуйся со своим Стюартом... - И он вышел из музыкалки, хлопнув дверью.
   - Что на тебя нашло, Джон? - заговорил Пит Шоттон. - Почему ты всех оскорбляешь? У нас только барабанщиков - пять штук сменилось. С тобой никто не может играть!
   - А тебя никто не спрашивает! Иди лучше постирай носки на своей доске!
   Пит пожал плечами и молча вышел вслед за Родом.
   "Да что это творится? - думал Джон. - Я ведь так останусь один! Все бросают меня!.. Пит! А я-то думал, мы - друзья на всю жизнь..." Он совершенно не отдавал себе отчета в том, что во всем виноват только он сам. Вид у него был такой, словно он вот-вот заплачет. Но из транса его вывел Пол:
   - Брось, Джон, не расстраивайся. Все равно они ушли бы. Все катилось к этому. А против Стюарта лично я ничего не имею, просто с ним надо немного позаниматься. Да мы прямо сейчас на полчасика выйдем с ним в коридор, и все будет о'кей...
   Из какого-то необъяснимого упрямства Джон, несмотря на то, что пыл его уже прошел, глянул на Пола и процедил:
   - Вот только ты, мальчик, помолчи. Я вообще не пойму, что ты за человек. У тебя мать умерла. Мать! А ты песенки поешь...
   Пол буквально сошел с лица. Никто не знал, как тяжело он переживал смерть матери. Но он видел, как трудно теперь Джиму Маккартни - одному с двумя сыновьями. Порой им помогали сестры Джима - Милли и Джинни - приготовить обед, постирать, убраться в квартире... Но это была капля в море неустроенности. И Пол сумел взять себя в руки, сумел не показывать своих чувств никому... И вот его упрекнули в этом.
   - Мы со Стюартом позанимаемся в коридоре, - повторил он изменившимся голосом. - А ты поработай с Джорджем. Может, он нам подойдет. Пошли, Стью.
   Джон остался в комнате с новичком и барабанщиком.
   - Значит ты, малютка, теперь наш главный гитарист? - усмехнулся Джон, разглядывая Харрисона. - Детский сад! Ладно, показывай, что умеешь, бери гитару.
   - Гитару? - странно улыбаясь, переспросил мальчик. У Джона создалось впечатление, что тот никогда раньше не слышал этого слова. Даже молчун-барабанщик хохотнул и стукнул от удовольствия палочкой по тарелке.
   - Гитару, малыш, гитару, - подчеркнуто ласково подтвердил Джон и прикрыл рот рукой, непритворно поражаясь тому, что видит. Потом протянул Джорджу инструмент и отчетливо произнес:
   - Ты. На гитаре. Играть. Умеешь?
   Джордж принял инструмент.
   - На гитаре? Умею. Но лучше - на тамбурине. Или на ситаре. Мое внутреннее Я говорит мне, что в прошлом своем воплощении я жил на Тибете. Или был рыбой. Но это - без разницы.
   Джон почувствовал, что начинает втягиваться в предлагаемый ему абсурд и потряс головой. А Джордж продолжал:
   - Думаю, мы должны играть такую музыку...
   И тут он неистово забренчал на одной струне какой-то варварский мотивчик, время от времени непонятно выкрикивая:
   - Джаай Гуру-у Дэва Ом! Джаай Гуру-у Дэва Ом!..
   У Джона глаза полезли на лоб.
   - Стоп! - рявкнул он, и Джордж остановился. - Да-а, сюрпризик мне, однако, подсунул Пол... А что-нибудь попроще ты можешь? Что-нибудь общеизвестное.
   Джордж кивнул и заиграл популярную пьесу "Raunchy".
   "Неплохо", - подумал Джон, когда тот закончил. Но вслух сказал:
   - Может быть, все-таки, рок-н-ролл попробуем?
   - Рок-н-ролл? Попробуем, - согласился Джордж. По его лицу вновь рябью пробежала нагловато-неопределенная улыбка. - Собственно, это все - одно и то же... Если смотреть шире.
   - Ну-ка, Джонни, - обратился Леннон к Норману, - сделай-ка бит. Да пожестче! Ту же песню, что сейчас играли. И-и, раз, два... раз, два, три, четыре!
   И они заиграли вместе.
   Внезапно звучание двух гитар и барабанов стало удивительно упругим. Джон искренне удивился. "У этого маленького придурка действительно есть чувство", - подумал он. Джордж играл просто, даже очень просто, топчась порой на трех нотах или даже многократно повторяя одну... Но он играл "вкусно". Это была "традиция" в том смысле, какой вкладывают в это слово музыканты.
   На пороге появились Пол и Стюарт. Джон сделал им "большие глаза", кивая на Джорджа. Это можно было понять только как одобрение. Секунд пять Пол и Стюарт слушали, шлепая себя в такт ладонями по ляжкам, затем, переглянувшись, кинулись к своему единственному усилителю, поспешно воткнули в гитары шнуры и включились в игру.
   И вновь, как иногда бывало и раньше, у Джона появилось ощущение полета, ощущение всемогущества. Но песенка, которую они сочинили с Полом, была совсем не об этом... Но имеет ли это значение? Джон шагнул к микрофону, закрыл глаза и запел:
   "Семнадцать лет только ей,
   Но нет красивей,
   Так с кем еще мне танцевать, раз есть такая?"
   Они не имели в виду никого конкретно. Просто девчонка. Просто очень молодая, очень красивая и очень заводная. А тут вдруг Джон, не открывая глаз, явственно увидел перед собой бледное лицо Синтии, хотя с ней он никогда и не был на танцах. И вдруг понял, что она действительно безумно красива.
   "...Боюсь, я не удержусь,
   Боюсь, я влюблюсь..."
   Он был ошарашен тем, как по-новому все это звучало. Он допел слова до конца и лишь тогда открыл глаза, продолжая играть проигрыш, в котором с абсолютно невозмутимым видом солировал новичок.
   И тут раздался восторженный визг, и в комнату влетели девчонки - Синтия и две ее подружки, которых Джон раньше никогда не видел. Оказывается, они уже давно стояли под дверью и не заходили только потому, что боялись помешать. Но песня явно заканчивалась, и теперь они принялись лихо отплясывать в середине комнаты.
   Джон в последний раз ударил по струнам, Норман - по тарелке, и гостьи снова завизжали.
   - Это что-то! - кричала Синтия. - Джон, вы - лучшие! Такого я еще не слышала! Стью, ты самый классный! После Джона, конечно!
   Она кинулась к Джону на шею и без стеснения расцеловала его. Только что он не узнавал свою музыку, а теперь он не узнавал и тихоню Синтию Пауэлл.
   Ее подружки повисли на шеях у Пола и Джорджа. (Стюарта они постеснялись: уж слишком он был красив. У такого так просто на шее не повисишь...)
   Пол разомлел. Девочка, обнимавшая его, была очень миленькой. Светлые волосы, пухленькие губки... "Дороти Роун", - жеманно представилась она. Пол попытался под шумок поцеловать ее, но она, смеясь, увернулась. Похоже, она не прочь поиграть с ним в кошки-мышки.
   А вот Джорджа скрутила здоровенная белобрысая девица на голову выше его и раза в полтора шире в плечах. Но он стойко принимал удары судьбы, и на лице его была написана философская покорность.
   ... Но вот гостьи пришли в себя и отпустили мальчиков.
   - Что ж, малютка, - обратился Джон к Джорджу, ладонью стирая помаду со своих щек и губ, - ты принят. Хотя тебе и следовало бы сперва чуть-чуть подрасти...
   Белобрысая девица быстро закивала головой, подтверждая истинность слов Джона. А тот закончил:
   - Но так и быть. Будешь пятым.
   - Нет, - загадочно улыбаясь, покачал головой Джордж, - я буду третьим, только третьим.
   - Не понял? - удивился Джон.
   - Я всегда третий. Однажды, лет пяти, я спросил папашу Харольда, почему у меня никогда не бывает новых ботинок и костюмов, и он сказал мне: "Ты - третий, Джордж. Заруби себе это на носу".
   Пол на миг представил добродушно-свирепую рожу Харрисона-старшего и подумал, что тоже, наверное, запомнил бы эти слова на всю жизнь.
   - Да хоть десятый! - махнул рукой Джон. - Терпеть не могу спорить с детьми. Вечно у них какие-то фокусы. Давайте-ка, лучше повторим. Раз, два... Раз, два, три...
   Но начать они не успели. В комнату вбежал запыхавшийся Пит Шоттон:
   - Джон! Твоя мать!.. Ее сбила машина!
   У Джона подкосились коленки, и он ухватился за колонку, чтобы не упасть.
   - Где она?! Что с ней?!
   - С ней... - Пит боялся продолжать. - Она... Я не знаю...
   - Не ври, гад! - бросив гитару на пол, закричал Джон. - Она умерла, да?!
   - Да, - выпалил Пит, и все замерли.
   Дальше для Джона все стало походить на замедленное кино. Медленно-медленно Синтия обняла его, и лицо ее было печальным, хотя Джулию она не видела ни разу в жизни.
   Плавно, как показалось ему самому, Джон оттолкнул подругу, хрипло сказав: "Отойди от меня!". Он сделал шаг, еще... Обо что-то запнулся и упал...
   Синтия хотела помочь ему, но он, не замечая ее, встал сам. И время вновь помчалось со своей обычной скоростью.
   В дверях он оглянулся и бросил: "Вы все ее мизинца не стоите!". Синтия кинулась за ним. Она представляла, что он чувствует сейчас. У нее у самой год назад умер от рака отец.
   - Как это случилось? - спросил Стюарт Пита.
   - Она шла от тети Мими. Переходила через улицу. Это была полицейская машина, а шофер был пьяный...
   - Сволочи... - сказал Стюарт.
   ...По домам ребята расходились молча. Девчонки рассосались как-то незаметно. (Здоровенную, как выяснилось, звали Филлис Маккензи). Норману и Джорджу было по дороге в одну сторону, а Полу и Стюарту - в другую. Питу Шоттону тоже было по пути с ними, но, во-первых, он недолюбливал Сатклиффа (Пол даже подозревал, что он ревнует его к Леннону), а во-вторых, он решил отправиться сейчас в дом тети Мими. Он не мог оставить друга в такую минуту.
   Пол понимал, что ему тоже следует пойти к Джону. Но не мог заставить себя. Он знал, что такое потерять мать, и боялся, что боль вернется. А Стюарт сказал, что сначала зайдет домой, предупредит родителей, что задержится у Джона...
   Они шли по улице вдвоем. Вечерело, и в июньском воздухе, казалось, повисла какая-то недосказанность. Но Полу говорить не хотелось. И начал Стюарт:
   - Помнишь, Пол, ты рассказывал, что твоя мать умерла, когда Джон взял тебя в команду?
   - Ну, - подтвердил Пол, еще не понимая, к чему клонит Стюарт.
   - А сегодня ты привел Джорджа, - сказал Стью и многозначительно посмотрел на Пола.
   Тот остановился.
   - Ты рехнулся, Стью, - сказал он изменившимся голосом.
   - Он ваш, Пол. Я сразу это понял. Только он заиграл, как будто бы ток включили...
   - Да о чем ты говоришь, Стюарт? - с нарастающей неприязнью повысил голос Пол. - Как ты можешь?! Сейчас?!!
   - Мир сопротивляется, Пол, понимаешь? Но вы не должны отступать!
   Пол смотрел на него уже с откровенной ненавистью и чувствовал, как безотчетный ужас охватывает его.
   - Ты псих, Стюарт! - крикнул он. - Просто псих! Я видеть тебя больше не хочу!
   И он со всех ног кинулся к дому.

   Гамбург. В последнее время в Германии вошли в моду английские группы.
   Клуб "Индра". В углу, на пятачке для музыкантов - ансамбль "Рори Сторм и Ураганы".
   За ударной установкой сидел худой носатый парнишка с реденькой короткой бородкой.
   - Эй, Ринго, а ну, покажи класс! - кричали ему англоязычные посетители. - Сыграй-ка нам Брамса! Брамс! Брамс! Бах-бабах!
   Разогретые пивком немцы требовали:
   - Шнеллер, шнеллер!
   На выкрики парнишка не обращал ни малейшего внимания. Чувство собственного достоинства у него было. Иногда оно даже мешало ему в работе: он всегда стучал так, как считал нужным он сам, а не руководитель группы гитарист Рори Сторм.
   Сыграв пару песенок, "Ураганы" уселись за столик.
   - Ну, "Властелин колец", что за сюрприз ты нам приготовил? - спросил Рори, хотя, конечно же, прекрасно знал, в чем дело.
   Сказочным именем Ринго иногда звали потому, что колец и перстней на нем было больше, чем в ювелирной лавке. Это был его бзик. Да и его манера говорить напоминала хоббитскую.
   Вот и сейчас, поднявшись и напыжившись от гордости, он залопотал:
   - А ну, господа хорошие, споднимите-ка свои круженции, выпейте-ка пивка пенного, да пожелайте мне здоровья отменного. Ибо, дружочки-приятели, у меня сегодня - День рождения!
   Все, разулыбавшись, подняли кружки.
   Глотнув пива, Рори достал из кармана костюма поздравительную открытку и небольшую коробочку.
   - Это тебе от нас, Ринго.
   Поблагодарив, Ринго взял открытку двумя руками, поднес ее к самому носу и попытался прочесть:
   - До... Доро... Дорогому... - наконец осилил он. И этого ему было вполне достаточно. "Дорогому", - повторил он с умилением. Растроганно посмотрев на приятелей, он бережно сложил открытку, опустил ее в карман пиджака и потянулся за коробочкой.
   Внутри лежал перстень с яйцеобразным камнем цвета бутылочного стекла.
   - Ой! Это мне? - не поверил своим глазам Ринго.
   - Коллекционная вещица! - похвалился Рори. - Ручная работа! Сейчас такого уже никто не делает! Только мы... - он осекся, но именинник ничего не заметил. Он уже сел и с вожделением погрузился в созерцание подарка.
   Кольцо оказалось великоватым и легко соскальзывало с пальца. Ринго решил немедленно потолстеть и закричал:
   - Пива! Пива! - и зачем-то добавил: - В кружках.
   Затем вновь во все глаза уставился на камень. Он словно нырнул в его зеленоватые недра... Он ничего не видел и не слышал вокруг.
   - Ну все, День рождения закончен, - заключил бас-гитарист и певец Лу Уолтерс. Он потряс именинника за плечо: - Эй, приятель, очнись!
   - Ты, конечно, не из нашего мира и здесь только проездом, - вторил ему еще один "урагановец" Ти Брайен, - но отвлекись ты, в конце концов!
   Ринго с сожалением закрыл коробочку, сунул подарок во внутренний карман и похлопал по нему, убеждаясь, что все на месте. Лишь после этого он демонстративно оглядел друзей, словно говоря: "Я здесь, с вами!".
   - Это называется "помешательство на почве"... На каменной почве, - констатировал Лу. - Добро пожаловать в наш мир, дружище! Вот и пиво подоспело!
   - Что ж, вмочим по пивку, хрустнем по чипсам, вдарим по фисташкам! - согласился Ринго. - Спасибо вам за камешек. Камешек-то не простой... - добавил он, хитровато прищурившись. - Показать?
   - Нет, нет, - запротестовали "урагановцы".
   - Лучше скажи, Ринго, сколько тебе стукнуло? - переменил тему Рори.
   - Куда стукнуло? - не понял Ринго.
   - Да-а, тебя точно стукнуло... Я спрашиваю, сколько лет-то тебе, мужчина?
   - Разве об этом спрашивают, - кокетливо ответил за Ринго Ти Брайен и коснулся ладонью коленки Рори.
   Когда народ отсмеялся, Ринго серьезно ответил:
   - А почему не спрашивают? Девятнадцать.
   Его заявление вызвало еще более громовой раскат хохота.
   Обидевшись, Ринго вновь полез в карман за камнем, но Рори поторопился отвлечь его:
   - Подожди. Да ты, оказывается, старше нас всех! У тебя уже, наверное, песок из барабанов сыпется.
   - Да это не из барабанов. Это из ботинок. Я сегодня на пляже был...
   Музыканты переглянулись. Стало окончательно ясно, что говорить с ним стоит только серьезно. Осушив свою кружку, Ти Брайен задал вопрос, который, пожалуй, тут хотел задать каждый:
   - Я вот что хотел у тебя спросить. Мы уже давно вместе играем, а такое впечатление, что ты какой-то другой что ли... Не наш...
   Ринго огляделся. И обнаружил, что все с любопытством ожидают его ответа.
   - Да бросьте, - смутился он. - Я такой же, как и все. Просто... - и тут он процитировал фразу, которую учил уже несколько дней: - ...для каждого индивидуума приемлем лишь, э-э... исконно субъективный алгоритм сублимации, м-м... чувственных идей...
   Ти Брайен озадаченно посмотрел на него.
   - Ну вот и я о том же... - протянул он.
   Когда маленькому Ричарду Старки исполнилось три года, его родители разошлись. Ринго, услышав это слово, решил, что папа с мамой шли навстречу друг другу, но почему-то не встретились.
   - Папа заблудился? - спрашивал он у матери.
   - Наверное, - соглашалась миссис Элси.
   - Ему холодно и одиноко?
   - Не уверена, - отвечала мать, мягко уходя от дальнейшего обсуждения скользкой темы. Но Ринго принимался за новую, не менее для нее болезненную:
   - А почему у меня нет ни сестренок, ни братишек?
   - Об этом ты когда-нибудь спросишь у папы.
   - Когда я стану папой, у меня будет целая куча братьев и сестер! И двоюродных и троюродных!
   - Ладно, "папа". Спи, - говорила миссис Элси. - Давай-ка, я лучше расскажу тебе сказку...
   - Про бабушку?
   Сказка про бабушку матери изрядно поднадоела, но повторять ее приходилось вновь и вновь:
   - Далеко, далеко, кварталах в трех отсюда, живет твоя бабушка. На самом деле она - принцесса. Но никто об этом не знает. Вокруг ее дворца раскинулась прекрасная дубовая роща, окруженная высокой железной оградой, огнем сверкающей на закате. В роще живут птички и белочки, они грызут орешки и поют песенки.
   - Птички грызут, а белочки поют?
   - Да, - согласилась мать, решив, что так даже интереснее. - И танцуют менуэт.
   - А собачка у нее есть?
   - Ну конечно. У собачки есть своей отдельный домик с ванночкой и туалетом, несколько больших комнат, гостиная с прекрасной мебелью и телевизор...
   - Хочу к бабушке, - заявил Ринго. - Хочу быть собачкой.
   Когда ему исполнилось десять, он отыскал свою сказочную бабушку. Оказалось, она живет совсем недалеко, в том же что и он районе Дингл, самом грязном в Ливерпуле. И она так же катастрофически бедна, как и все прочие его родственники.
   Зато ее "дедушка-принц", оказавшийся портовым докером, очень подружился с мальчиком.
   Это был настоящий пролетарий. Он пролетал во всех своих делах. Он был чудаком и большим оригиналом. Он был абсолютно необразован, но, чтобы это не бросалось в глаза, всякий раз вставлял в свою речь очередное "умное" словечко, услышанное по радио.
   - Ну и молодежь сейчас, Ричард, - говаривал он, потягивая дешевое виски. - Одни шовинисты кругом. Все хотят легких денег! А вот я люблю тяжелые - из серебра или из золота. Но не платят. Шовинизм, да и только! А ты в школу не ходишь! - как всегда неожиданно сменил он тему. - Шовинистом хочешь стать?
   - Да я болел, - оправдывался Ринго. (А болел он по три раза в год.)
   - Это ты умеешь, - соглашался дед. - А слыхал, сынок, по радио писали, что, мол, появились еще и эти... как их... антишовинисты, во как! Эти, небось, еще похлестче будут! Я не выдержал, даже стихотворение про это сочинил.
   - Ты что, дедушка, поэт?
   - Сам ты - поэт... Поэты все - шовинисты, у них печатные машинки есть! А я - трибун. Слыхал про трибунов? Так-то. Ну, слушай. - И, сделав большой глоток, дед прочел:
   
   "Есть у меня одна мечта,
   Она проста и неказиста:
   Чтобы нигде и никогда
   Не видеть антишовиниста."
   
   - Ну как?
   - Душевно, дед.
   - Слушай дальше.
   
   "Есть у меня друга мечта
   Она опять же неказиста:
   Чтобы нигде и никогда
   Не встретить даже шовиниста."
   
   - Да-а, - Ринго восхищенно смотрел на деда. - А я скоро тоже кем-нибудь стану. Вот увидишь, кем-нибудь великим. Например, в оркестре буду играть. Первую скрипку.
   - Да ведь ты скрипку-то и в руках не держал!
   - Ну и что?! Я уже на барабанах почти научился!
   - На барабанах только шовинисты стучат! А первая скрипка - это, брат, совсем другое. Первым, брат, стать непросто. - Он оценивающе оглядел внука, и, не найдя ничего великого в его тщедушном теле и носатом лице, сказал сокрушенно, но честно: - Нет, сынок. Первым - не будешь.
   - А вторым?
   - Никогда.
   - Ну, а третьим?
   - Ни за что! - разошелся дед и даже ударил кулаком по столу. - Долой шовинизм!
   - И что, даже четвертым? - чуть не плакал Ринго.
   - Ну ладно, Бог с тобой. Будешь, - смилостивился дед. - Четвертым - будешь...
   - Очнись, Ринго! Где ты опять витаешь?!
   Ринго встрепенулся, и его мечтательные голубые глаза стали осмысленными:
   - Да так, друзья-приятели, вспомнил кой-чего...
   - Штейт ауф! - рявкнул уже изрядно захмелевший Ти Брайен. - Немецкий народ требует песен!
   - У друга хозяина сегодня дочь родилась, - пояснил Рори. - И он платит пятнадцать марок за то, чтобы мы исполнили песню "Фогель Кляйн, Фогель Майн".
   - Это еще что? - испугался Ринго.
   - Это значит "Моя маленькая пташка".
   - Это тебе не Англия, - влез Лу. - Это у нас птицы летают. А тут выйдешь на улицу, в небе - фогели. Так и шныряют туда-сюда...
   - На немецком будете петь? - спросил Ринго.