ЦВЕТЫ НА НАШЕМ ПЕПЛЕ

   "Книга стабильности" махаон, т. III, песнь XXI; мнемотека верхнего яруса.
   Ливьен разбудила трескотня выстрелов. За время экспедиции это было уже пятое нападение на их караван. Выбравшись из шелкового спального мешка и быстро одевшись, она привычным движением сняла с крепления искровой автомат и осторожно выглянула из палатки. Как и все молодые теплокровные бабочки, она прекрасно видела в темноте, но в лагере никакого движения не заметила. Нападение, похоже, уже отбили и без нее - выстрелы раздавались из кустарника в глубине леса.
   Пригнувшись, она вышла под открытое звездное небо, расправила крылья и вспорхнула в пронизанную свежестью ночь - в направлении шума и знакомых запахов соплеменниц.
   Лететь пришлось недолго - минуты две, но когда она была еще на полпути, стрельба прекратилась. А когда добралась до своих, убедилась, что все обошлось.
   Семь из двенадцати членов экспедиции (двое, видно, так и не проснулись, а двое часовых не могли покинуть пост) столпились над телом. Конечно же, это была урания, и конечно же, это был самец. Ливьен лишь мельком глянула на труп и отвела глаза: зрелище было ужасным. Чья-то пуля превратила лицо нападавшего в сплошное кровавое месиво.
   Грудь, живот и руки дикаря были покрыты золотистой пыльцой. Ливьен знала из инструктажа, что это - окраска "любовной охоты".
   - Проклятые идиоты! - обернулась к Ливьен экспедиционный биолог Аузилина. В ее миндалевидных фиолетовых глазах стояли слезы. - Теперь я всю жизнь буду чувствовать себя убийцей.
   - Брось, - коснувшись поникших крыльев, обняла ее за плечи Ливьен, - он сам виноват.
   - Да нет, Ли. Ты ведь знаешь, самое страшное в том, что они не хотят нас убивать. Они просто ищут любви.
   - "Любви!.." - желчно передразнил Аузилину кто-то за спиной Ливьен. - Не называй этим словом то, чего им надо! Похоть - вот это подходящее слово!
   Ливьен обернулась. Ах вот это кто - старая Ферда. Ну, эта-то, наверное, уверена, что и в супружеской постели происходит сплошное изнасилование.
   - Возможно, они хотят, чтобы их потомство росло в цивилизованном Городе и ассимиляция - единственный тому шанс, - вмешалась в разговор оператор думателя Сейна.
   - У нас не может быть общего потомства, - просто, чтобы что-то сказать, констатировала общеизвестный факт Ливьен.
   - Но они этого могут и не знать.
   - Смотрите! - вскрикнул кто-то из склонившихся над телом. - У него на крыльях нет коричневых чешуек! Это метис!
   - Ерунда, - возразила Ферда. - Метисы - выдумка неотесанных домохозяев. Обычный мутант, возомнивший из-за своего уродства, что он такой, как мы.
   - Хватит болтать, - прервала обсуждение старший координатор экспедиции Инталия. - В лагерь. Не хватало еще нам дождаться здесь повторного нападения. - Она тряхнула крыльями и первая взмыла над травами. За ней последовали остальные.
   Но спать легли не сразу. Несмотря на то, что завтра предстоял долгий и изнурительный труд (перенося имущество на очередное место стоянки, они по четыре-пять раз перелетали туда-обратно), возбуждение было слишком велико, чтобы успокоиться сразу.
   Еще минут двадцать они просидели у костра, лакомясь подогретым нектаром и обсуждая происшедшее.
   Есть темы, которых не следует касаться лишний раз. Дома это могло бы привести к беде. Но здесь атмосфера была несколько иной, и Ливьен решила сделать вид, что по молодости (а она была самой молодой в группе) не понимает этого.
   - И все-таки, - с невинными интонациями произнесла она, хлебнув нектара, - почему бы не приобщить дикарей к культуре? От этого выиграли бы все: они перестали бы быть дикарями, а мы не опасались бы их нападений.
   - А ты уверена, что мы ужились бы вместе? - с усмешкой отозвалась Инталия.
   - Конечно! Мы вполне могли бы жить рядом, места хватило бы всем!
   - Мы-то - да. А они? Кто знает, как они используют силу, когда обретут ее? Мы не имеем права рисковать, ответственность слишком велика. Пока думатели есть только у нас, мы должны стараться сохранить это положение как можно дольше. Когда дикарь глуп, с ним еще можно бороться, куда страшнее умный дикарь.
   Ливьен показалось сомнительным выражение "умный дикарь". Какой же он тогда дикарь? Но она промолчала.
   Заговорила Лелия, историк-археолог, неуставной, но легальный лидер группы, носящая живую диадему гильдии Посвященных. И обратилась она именно к Ливьен:
   - На свете немало бессмысленных и несправедливых вещей. Почему, например, нам не разрешают брать в экспедиции самцов, в то время как они сильнее и выносливее? Почему...
   Ее прервала Инталия:
   - Лелия! Я могу простить подобные речи несмышленой девчонке, но ты, моя дорогая... Если такое повторится, по возвращении я вынуждена буду... - Она замолчала. А продолжила уже с другой, усталой, интонацией: - Ладно. Отбой.
   Полуночники разбрелись по палаткам. Завернувшись в крылья, Ливьен еще долго не могла уснуть. Существовавшее положение в обществе Города маака казалось ей естественным, ведь она родилась и выросла в нем. Но все-таки... Какая-то странная тревога всегда таилась в ее душе. Чем дикари хуже нас, ведь они устроены точно так же? Почему самцы имеют единственную роль - домохозяев и продолжателей рода, в то время как явно приспособлены природой к тяжелому труду и войне, уж, во всяком случае, не хуже, чем самки? Они не отличаются умом, но ведь им не разрешается образование в верхнем ярусе... Почему разговоры о думателях окутаны негласным запретом, хотя все и всё о них знают? Хотя нет, не всё. Откуда они берутся - думатели?
   Она уснула, так и не ответив себе ни на один из этих вопросов.

* * *

Если в небе горит звезда, звезда, То не ты ли зажег ее? Если в сонном ручье вода, вода, То не ты ли пролил ее? Если ты задумал уйти совсем, Не уйдет ли с тобой весь мир?

   "Книга стабильности" махаон, т. VI, песнь II; мнемотека верхнего яруса.
   В первый и единственный раз до этого Ливьен наблюдала кота в верхнем ярусе инкубатора, на экскурсии по галерее фауны. Несмотря на огромные размеры, зверь показался ей удивительно грациозным и подвижным. Даже милым. Рядом с ним домашний любимец бабочек, гигантский богомол, смотрелся бы медлительной и неказистой букашкой. Да он и был насекомым, не более того. Кот же был ТЕПЛОКРОВНЫМ, и именно поэтому к бабочкам был в какой-то степени ближе. Однако отсутствие крыльев - у него и у нескольких более мелких теплокровных (исключая, само собой, птиц), населяющих Землю (все они были грызунами), - казалось Ливьен патологией.
   Совершенно бессмысленный с позиции рациональности, мохнатый, напоминающий гусеницу, отросток сзади туловища указывал на то, что предки монстра все же летали: у птиц хвост имеет важное аэродинамическое значение. Но почему этот рудиментарный отросток не только не исчез вместе с крыльями, но и развился до неимоверной длины, казалось загадкой, точнее - просто капризом природы.
   И все же там, в галерее, когда цельнослюдяные стены делали кота абсолютно безопасным для экскурсантов, Ливьен ловила себя на мысли, что не может не любоваться изяществом этого полного оптимизма животного. Сейчас же, очнувшись и увидев над собой склонившуюся кровожадную полосатую морду, она испытала приступ парализующего волю ужаса.
   Похоже, кот уволок ее глубоко в чащу: слух Ливьен не улавливал ни выстрелов, ни каких-либо других звуков искусственного происхождения, а ведь в лагере сейчас должен царить форменный переполох.
   Бабочка лежала на мягком мху. Без сознания она, по-видимому, была не долго, во всяком случае, сейчас все еще ночь. Боль нигде не ощущалась. Значит, она не ранена. Кот сидел перед ней и внимательно наблюдал. Она шевельнулась, и кот с обострившимся любопытством склонил голову набок.
   Она перевернулась на живот и поползла. Но удавалось ей это недолго. Мягко, но мощно лапа кота придавила ее к земле и, подтянув на прежнее место, отпустила.
   Ливьен быстро поднялась на ноги и побежала, расправляя на бегу крылья. Но взлететь не успела. Удар лапой повалил ее на землю. Кот встал, потянулся, сделал пару шагов к ней и, приблизившись, уселся вновь.
   "Проклятый зверь! - чуть не плакала Ливьен от досады. - Он забавляется. Сейчас он сыт и будет так мучить меня, пока не проголодается, а я окончательно не выбьюсь из сил. А потом - сожрет".
   Что же делать? Притвориться мертвой?
   Ливьен замерла и закрыла глаза. Но кот был не так глуп. Он жаждал игр, и провести его было непросто. Вытянув лапу, он выпустил коготки и осторожно притронулся к ее бедру. От укола Ливьен дернулась... Притворяться дальше не было смысла, и она вскочила. Кот отреагировал неожиданно: он вдруг подпрыгнул и, встав на задние лапы, навис над ней всей своей тушей. В страхе она упала опять... Кот, мгновенно успокоившись, вновь уселся перед ней. Ливьен разрыдалась во весь голос. Было ясно, что живой из этой переделки ей не выбраться. Но пусть бы он убил ее сразу!
   Кот придерживался иного мнения. Он в очередной раз осторожно подпихнул ее лапой, приглашая продолжить предсмертные игрища.
   Слезы душили ее, но она была вынуждена встать и, пошатываясь, сделать несколько шагов. "Если бы знать, в какой стороне лагерь, - пронеслось в ее голове, - можно было бы так, "играя", понемногу приблизиться к нему..." Даже если бы это и не удалось, если бы это не спасло ее, появилась бы хоть какая-то надежда и цель... Но сориентироваться не получалось.
   Драться? С такой махиной? Но, может быть, это хотя бы ускорит дело? Ливьен наклонилась, схватила замеченный под ногами обломок сухой ветки, двумя прыжками подскочила вплотную к зверю и, целя в глаз, с размаху ударила. Но попала чуть ниже - в щеку.
   Кота такой поворот событий несказанно обрадовал. Он "испуганно" выгнул спину, шерсть его распушилась, пасть издала громкий шипящий звук... Но этот псевдоиспуг моментально перешел в баловство. Кот неожиданно упал, перевернулся на спину и, задрав морду, чтобы не потерять бабочку из виду, несколько раз поочередно то правой, то левой передними лапами легонько ударил ее по бокам. Относительно легонько. Ливьен не сумела удержать равновесия и в какой уже раз свалилась на землю.
   И тут кот взвизгнул. В этом звуке уже не было игры. Ливьен удивленно подняла глаза. Кот снова стоял на ногах. Тряся головой, он старательно тер лапой нос, словно пытаясь избавиться от назойливого муравья. Нет, не от муравья, а от вонзившейся в плоть стрелы. Стрелы дикарского лука!
   Ливьен огляделась, но никого не увидела.
   Раздался упругий свист, и еще две стрелы угодили в цель: одна - рядом с первой, другая застряла в кончике кошачьего уха, пробив его насквозь.
   Кот обиженно мяукнул и, потеряв всякий интерес к Ливьен, грациозными прыжками умчался в чащу. Но облегченно вздохнуть она не успела. Слетая с травянистых листьев папоротника, к ней высыпало не меньше двух десятков вооруженных луками диких бабочек-ураний. Все они были самцами. Их одежду составляли лишь набедренные повязки из свежих цветочных лепестков, тела были покрыты черными и фиолетовыми разводами боевой раскраски.
   Сложив крылья и бесшумно, как водомеры по озерной глади, скользя по мху, они окружили Ливьен.
   Обессиленная, она сумела подняться только на колени и стала поспешно поправлять одежду. Но это не очень-то удавалось ей: ударяя, кот зацепил когтями воротник форменной шелковой блузы, и все ее левое плечо было теперь оголено, а вместе с ним наружу стремилась и маленькая упругая грудь.
   Все так же беззвучно кольцо дикарей, убедившихся, что цивилизованная самка безоружна, подтянулось к центру, и множество рук и спереди, и сзади принялись ощупывать ее, стягивать с нее лохмотья. Глаза самцов горели вожделением, а лепестки их набедренных повязок не скрывали эрекции.
   Душевных и физических сил Ливьен хватило лишь на то, чтобы, стоя на коленях и обхватив себя за плечи, дергаться и не позволять дикарям касаться груди.
   Еще не успели на ее лице высохнуть слезы отчаяния, вызванные издевательством кота, как хлынули новые - слезы унижения и страха перед насилием. Но мало-помалу ее душу стала наполнять ярость.
   "Грязные похотливые тараканы", - прошептала она. И придумать ругательство обиднее было, пожалуй, трудно: регулярные наплывы тараканьего племени - бич Города маака. Непрошеные гости не кусались, не являлись разносчиками инфекций и не были слишком уж прожорливы. Но они были ПРОТИВНЫ. Противны, огромны и ужасно плодовиты. Еще вчера твое гнездо принадлежало только тебе, и вдруг за одну ночь его оккупировала толпа невесть откуда взявшихся тварей высотой по щиколотку и такой силы, что, не будь они пугливы и осторожны, они вполне могли бы сбить тебя с ног. Они везде бесцеремонно суют свои грязные усы, они топчутся по обеденной подстилке, переворачивая посуду... Ночью, когда ты спишь, они могут даже пройти по тебе, того и не заметив; или наоборот - выясняя, съедобна ли ты, усами и лапками тебя ощупывать... Точно так же, как сейчас эти дикари. Мерзость! Тараканов следует уничтожать!
   Ливьен вскочила на ноги и, сжав кулаки, оглядела трусливо отпрянувших самцов.
   - Ну, давайте, давайте, подходите, тараканы! - взвизгнула она, крутанулась всем телом в махаонском боевом приеме и ударила пяткой в челюсть ближайшего дикаря. Затем расправила крылья для полета - пусть уж они лучше расстреляют ее своими стрелами...
   Но не тут-то было. Левое крыло оказалось поврежденным. Да будь оно и целым, взлететь ей не удалось бы все равно: жадные руки самцов уже ухватились за края ее крыльев, и теперь она не могла даже повернуться, чтобы ударить кого-нибудь еще. Она сделала несколько попыток, но лишь ощутила боль в местах срастания крыльев с телом, и при каждом рывке боль эта усиливалась.
   За исключением вопля Ливьен, вся эта сцена проходила в полной тишине. Но тут ее нарушил чей-то гортанный окрик. Дикари отпустили Ливьен и неохотно расступились. И перед ней предстал самец неожиданного вида: если бы не дикарская одежда и краска на теле, она была бы уверена, что перед ней - маака. Ни расцветкой, ни формой крыльев он ничем не отличался от горожанина. Единственным отличием было более мощное телосложение.
   Бросив толпе несколько слов на их тарабарском языке, он в упор посмотрел в лицо Ливьен пронзительным взглядом небесно-голубых глаз и обратился к ней на неожиданно сносном языке маака:
   - Не бойся. Не убивать. Будешь жена Рамбая, - и ударил при этом себя в грудь.
   Ливьен пораженно молчала, а самец, удовлетворенно хмыкнув, взял ее за руку и потянул к себе. Но ей удалось выдернуть пальцы из его ладони и на шаг отступить. Окружавшие их дикари неожиданно громко загоготали.
   Ливьен ожидала увидеть на лице своего самозваного жениха злобное недовольство, но вместо этого обнаружила лишь удивление и тень обиды.
   - Рамбай, - ткнул он себя пальцем в грудь, - хороший муж. Зачем не хочешь? Некрасивый?
   В душе Ливьен вынуждена была признать, что самец действительно красив. Но что из того?
   - Я - самка, - ответила она мягко, стараясь не злить дикаря. - И я сама должна выбирать себе мужа.
   - У вас так? - опять удивился Рамбай. Но тут же успокоился. - У нас не так. Ты - у нас. Пойдем. - И, снова ухватив сраженную его железной логикой Ливьен за запястье, повлек в чащу трав.
   Прихрамывая, она потащилась за своим "спасителем". Толпа недовольно гудела. Но Рамбай, не обращая на это внимания, продолжал говорить:
   - У нас так. Самец выбирает. Я - самец. Своих жен выбирал сам. Всегда.
   Ливьен передернуло. К тому же еще и многоженство.
   Тем временем ее спутник сделал какое-то неуловимое движение, и в его свободной руке появилась стрела, точно такая же, как те, что отогнали кота. Он что-то сердито проворчал, переломил стрелу пополам и бросил обломки под ноги. Ливьен не сразу поняла, что произошло. А когда поняла, поразилась: он на лету поймал стрелу, посланную кем-то ему в спину! Его поистине дикарские слух и ловкость еще раз указали ей на разделяющую их пропасть.
   Через несколько секунд стая ураний пролетела над их головами, и Ливьен сообразила, что они с Рамбаем двигаются пешком только потому, что он заметил повреждение ее крыла.
   - Зачем тебе жена маака? - первой нарушила она наступившее молчание и, преодолев смущение, обосновала свой риторический вопрос: - Я не смогу продолжить твой род.
   - Сможешь! - радостно сообщил он, остановившись, и поощрительно улыбнулся, вводя Ливьен в краску. - Сможешь, сможешь. Меня воспитало племя. Но мои родители жили в Городе.
   Вот оно что. Ливьен слышала о случаях, когда заблудившуюся в лесу молодую бабочку маака подбирали и воспитывали дикари. Но она слышала также, что найденыш при этом так никогда и не становился полноправным членом племени, был всячески угнетаем и унижаем. Что с этим самцом дело обстоит совсем не так, тут же подтвердил он сам, говоря без гордости, а как бы просто констатируя факты:
   - Рамбай - самый меткий и самый сильный, самый смелый и самый хитрый. Рамбай давно бы стал вождем, если бы имел потомство. Все мои жены были бесплодными, потому что я - маака. Роди мне несколько личинок, и я отпущу тебя. Если захочешь. Лучше - если не захочешь, - добавил он, а затем спросил: - Имя твое как?
   - Ливьен.
   - Ливьен, - повторил он, задумчиво улыбаясь. - Ливьен красивая. - И вдруг беззастенчиво погладил ее неприкрытую грудь. У нее перехватило дыхание.
   - А если ты мне не нравишься?! - выдавила она.
   - Будешь жить со мной, пока не понравлюсь. Рамбаю нужна жена, а не рабыня.
   И он повлек ее дальше.
   Этот дикарь не только хорош собой, но не лишен и своеобразного благородства, отметила она про себя. Однако в контексте его притязаний выказывать свою симпатию решила не спешить.
   Наконец-то стало возможным определить хотя бы время: чуть забрезжил рассвет. Рамбай вновь остановился.
   - Здесь дом, - объявил он.
   Ливьен огляделась, но не заметила ничего похожего на жилище.
   - Мы живем в дуплах. - Он указал вверх, в направлении кроны огромного дерева.
   - Я взлететь - не смогу, - напомнила Ливьен.
   - Держись. - Рамбай подал ей ладонь, подведя вплотную к испещренному трещинами стволу.
   Казалось, целую вечность карабкалась она, держась одной рукой за руку порхающего Рамбая и помогая себе здоровым крылом. Наконец они добрались до края дупла, и она, обессиленная, рухнула на пол.
   - Мое гнездо - твое гнездо, - приложив руку ко лбу, произнес дикарь, по-видимому, ритуальную формулу гостеприимства, затем демонстративно отвязал от пояса шнур с остро заточенным куском кости и воткнул его в стену.
   Его жилище оказалось на удивление просторным и уютным. Оно не было поделено, как городские гнезда маака, на секции; это была одна почти абсолютно округлая комната без четких переходов между полом, стенами и потолком. Переходы были тем паче незаметны, что все поверхности были оклеены толстым слоем мягкого ворса янтарного цвета. Здесь не было ни мебели, ни какой-либо утвари; только четыре лука и множество стрел, сложенных пирамидой, стояли посередине.
   Ливьен неуверенно присела на пол, и Рамбай сейчас же улегся на ворс возле нее, сладко потянулся и, уже закрыв глаза, пробормотал:
   - Будем жить хорошо.
   Он заснул мгновенно.
   Ливьен внимательно вгляделась в безмятежное лицо.
   Да, он был красив. Ее слегка отталкивали волевые черты, столь не характерные для смиренных домашних самцов маака. Но, несмотря на противоестественность, это же, как ни странно, было и по-своему привлекательно.
   Почему он не боится, что она убежит? Понимает, что с поврежденным крылом она слишком беспомощна? И по той же причине не страшится, что она просто убьет его, воспользовавшись его же оружием? Или самки его племени так забиты и безвольны, что и от нее он не ожидает никакой инициативы? Или просто сам он столь прямодушен, что и представить не может такого коварства?
   Она легонько коснулась его предплечья. Таких упругих, словно налитых свинцом, мышц она не видела еще никогда. Мелькнула мысль, что с таким покровителем она будет в полной безопасности. Но Ливьен тут же одернула себя: стать наложницей дикаря?! Ни за что!
   А дикаря ли? Она задумалась.
   Несмотря на все трудности сегодняшнего дня, сон не мог пересилить ее возбуждения. Когда Рамбай открыл глаза, Ливьен все в той же позе сидела перед ним. Сразу, только заметив, что он проснулся, спросила:
   - Откуда ты знаешь язык маака?
   - Меня учила мама, - ответил он и сел.
   - В Городе?
   - Нет, в лесу. Вот она. - Он сунул руку в незаметную щель под ворсом пола и, бережно достав оттуда кусок высохшей светлой коры, подал его Ливьен. На коре чем-то черным неумело и схематично был нацарапан контур фигуры бабочки.
   - Мама была красивая самка, - полувопросительно сказал он, явно ожидая от Ливьен подтверждения.
   Но на нее рисунок впечатления не произвел, и она вернула его с неопределенным кивком.