ЗВЁЗДНЫЙ ТАБОР, СЕРЕБРЯНЫЙ КЛИНОК

   Оказалось, мы чуть не опоздали, и к своим местам в ложе, чтобы не создавать шума, бежали на цыпочках.
   В зале и на сцене царила тьма. Тревожная музыка, похожая на сочинение Шнитке делала эту тьму еще глубже, а свист ветра, пробивающийся сквозь звуки инструментов, заставил меня почувствовать холод.
   На сцене забрезжил свет, и настала серая полутьма. Человек в рваном фраке и военной по покрою, но красной фуражке на голове, выйдя, без всякого предисловия, на авансцену, запел красивым баритоном, и мелодия была отнюдь не модернистской, а напротив, красивой, явно в традициях Чайковского:
   - О, горе мне! Ни денег нет, ни документов!
   Тут же из тьмы вынырнули еще двое в военных, по-видимому, формах, состоящих из таких же фуражек, красных галифе и красных же курточек. В руках они держали то ли огромные пищали, то ли мушкеты. Похоже, так, в представлении режиссера постановки, должны были выглядеть красноармейцы. Насколько я помню, красная форма в истории встречалась только у солдат армии буров в войне против англичан...
   Тем временем один из красноармейцев запел:
   - От подозрительных очистим элементов
   Россию мы...
   - Опять! Исчадья тьмы! - подхватил дуэт человек во фраке. -
   Куда ж мне спрятаться? Быть может в этот двор?
   - Постой, постой! - терциями, словно кукушка прокуковала, спели "красноармейцы" -
   У нас к вам разговор...
   Первый персонаж метнулся во тьму, одновременно с этим выдергивая из-за пазухи бластер. Полыхнули вспышки, прогремели выстрелы, один из "красноармейцев" рухнул... Свет погас, и вновь зазвучала больше похожая на какофонию "модерновая" музыка.
   Внезапно сцена осветилась более основательно. Первый персонаж теперь торопливо шел через нее на фоне почему-то стоящих вкривь и вкось домов. Тут из-за кулис выбежал человек, затянутый в черный кожаный комбинезон, и, догнав первого, схватил его за плечо. Тот порывисто повернулся и вновь выдернул бластер. "Черный" испуганно запел:
   - Спокойно, Петр! Ведь это я - Григорий.
   Как много лет не виделись с тобой!
   Петр (засовывая бластер под фрак):
   - Рад встрече! Вот одна из тех историй,
   Что не поверил бы, скажи мне кто другой...
   Григорий берет Петра под руку. Аккомпанемент становится мягким. Григорий задушевно поет:
   - А помнишь, Петр, как мы резвились в детстве?
   - Еще бы, мы ведь жили по соседству.
   - Пойдем ко мне, поговорим о том, о сем.
   Петр (мажорно):
   - Ну что ж, пойдём. Ну что ж, пойдём.
   В тот же миг "дома" на заднем плане, словно оплавившись, потекли вниз, и из этого месива сформировался интерьер комнаты (явно тут не обошлось без техники текучей мелопластики). Петр с Григорием уселись на откуда ни возьмись появившиеся кресла к столу. Заглядывая Петру в глаза, Григорий запел:
   - Я вижу, Петя, что ты не в порядке,
   Давай отбросим эти игры в прятки,
   Ты расскажи мне, что стряслось, тебя я выслушать не прочь,
   И обещаю по возможности помочь...
   - Стряслась беда. За мной охотились оттуда, - указал Петр рукой вверх. -
   Но я сбежал, я жив, случилось чудо...
   - Ах так! - вскричал Григорий бодро, почти весело. -
   Тогда обязан я тебя арестовать!
   Ведь я чекист, и руки вверх, и быстро встать!
   Он потянулся за бластером. Но вместо того, чтобы подчиниться, Петр резким движением сорвал со столика скатерть, так, что во все стороны посыпались блюдца и рюмки, и, накинув ее на голову Григория, повалил его на пол. Некоторое время под тревожную экспрессивную музыку, изредка заглушаемую выстрелами, они катались по полу. Затем Петр, ухватив Григория за горло прямо сквозь ткань, принялся его душить. И он преуспел в этом. Отбросив безжизненное тело, он вскочил на ноги и запел:
   - О горе мне! Теперь я стал убийца!
   Так что ж мне, застрелиться, утопиться?!
   Иль продолжать свою с судьбой игру?..
   Раздается сильный стук в дверь.
   Петр (вздрагивая):
   - Я так и знал. Ну что же. Отопру.
   Свет на сцене погас, поползли кулисы, а в рукоплещущем зале свет наоборот начал плавно загораться. Закончилось первое действие.
   - Сила! - в восхищении обернулся ко мне Филипп. - Какая тонкая способность проникать в дух чужого времени.
   Я осторожно кивнул.
   - Я, правда, ничего не понял, - признался Филипп, - но вы-то, наверное, поняли все?
   Я не стал его разочаровывать.
   Оклемавшийся Дядюшка Сэм предложил:
   - В буфет?
   Отказаться было просто невозможно.
   ... Вернулись и расселись по местам мы, несколько опоздав.
   Не знаю, сколько мы пропустили. Музыка играла явно восточная. Возможно, индийская. Нет, скорее, японская, потому что один из двоих, находящихся на сцене людей, явно был японцем. Он сидел на одной из многих, разбросанных по сцене разноцветных подушечек, и держал в руках инструмент, напоминающий балисет.
   Второй человек стоял. По-видимому, он только что вышел на сцену, потому что запел он следующее:
   - Здравствуйте - (фа, до-до). -
   Моя фамилия Сердюк! - (фа, соль, ля, си-бемоль, до, ми, соль, ля.)
   - Я - Кавабата, - пропел второй. - Прошу вас, заходите.
   Сердюк уселся на одну из подушечек.
   Кавабата (протягивая Сердюку стакан с жидкостью):
   - Традиция велит нам это пить,
   С кем пьешь сакэ, с тем и друзьями быть.
   - Ну раз велит, то я не откажусь,
   Хотя сакэ я раньше не пивал.
   А потому немножечко боюсь.
   - Не бойтесь, эта жидкость - идеал.
   Сердюк выпивает содержимое стакана залпом и тут же блюет на пол. Зал при этом взрывается восторженными овациями.
   Сердюк:
   - Прошу простить...
   - Нет, нет, не говорите...
   Кавабата дважды хлопнул в ладоши, в комнату вошли и покорно склонились две девушки. Кавабата обратился к ним:
   - Еще сакэ. А это - (указывая на пол) - уберите.
   Музыка изменилась, стала задушевно-томной, и Кавабата исполнил целую арию:
   - Мой друг, мой друг, Милейший мой Сердюк.
   Я, к сожаленью, наблюдаю, что вокруг
   Всё прагматизмом, словно тлёй, заражено,
   Он превращает нашу жизнь в говно.
   Зал в этом месте вновь взорвался аплодисментами. То ли смысл слов Кавабаты был созвучен с сегодняшней ситуацией в мире, а потому актуален, то ли зрителей потрясла высокая нота, которую артист взял на слове "говно". Интересно, этот бред действительно написал Пелевин, или тутошный либреттист постарался?
   Кавабата дождался тишины и продолжил:
   - А в древности всё было так изящно,
   Всё так достойно, всё так настояще,
   Так не желаете ли вы вступить в японскую семью
   И выше прочего поставить честь свою?
   - О, да, конечно, я готов.
   О том мечтал я очень долго.
   - Раз так, тогда не нужно слов:
   Вам самурайское знакомо чувство долга.
   Ну что ж, пожалуйста, поспешите,
   Сию бумажку без сомненья подпишите,
   Что вы клянетесь почитать и "Он" и "Гири"...
   Но если что, придется сделать харакири.
   Сердюк (в сторону):
   - До харакири, я надеюсь, не дойдет, - (берет бумагу) -
   Прекрасно, коли так, идёт.
   С этими словами он подписал подсунутую ему японцем бумагу. Я же тем временем, не особенно надеясь на ответ, спросил у Филиппа:
   - Какие гири?
   Как ни странно, он знал, о чем идет речь, и в ответ шепнул:
   - "Гири" - так у древних японцев назывался долг человека перед самим собой. Это его честь и достоинство. А "Он" - это долг ребенка перед родителями, вассала перед сюзереном, гражданина перед государством, то есть чего-то меньшего перед большим.
   На сцене в этот миг раздался звонок телефона. Кавабата снял трубку, выслушал что-то и побледнел, как полотно. Затем, бросив трубку, он схватил с пола кривую саблю и запел:
   - Звонили из Японии-страны,
   Сообщили мне, что мы разорены.
   Позора этого снести нам не суметь,
   И мы обязаны немедля умереть!
   Сердюк (в ужасе):
   - А может быть не надо, Кавабата,
   Ведь мы с тобой совсем ни в чем не виноваты?
   - Возможно, но ведь есть же в нашем мире
   И слово "Он", и слово "Гири".
   Я хорошо умею делать харакири,
   Без крови и без мук, на "три-четыре".
   А вы не опытны совсем еще, Сердюк,
   Не сможете, как надо, сделать вдруг.
   А значит, должен контролировать вас друг.
   И это - я, - (подавая саблю) - смелей, мой друг.
   Сердюк (принимая саблю, повторяет вновь):
   - А может быть не надо, Кавабата,
   Ведь мы с тобой совсем ни в чем не виноваты?
   В этот миг к моему уху склонился уже снова пьяный после буфета Дядюшка Сэм (что за странный метаболизм у зайцев?):
   - В каком, однако, бурном мире вы жили, Ваше Величество, - прошептал он, дыша перегаром.
   - Не знаю, не знаю, я лично жил в несколько другом мире, - возразил я, брезгливо отстраняясь. - Это - художественное преувеличение.
   Тем временем Кавабата спел:
   - Как исчезают журавли за облаками,
   Умрем мой друг. Сначала вы, а я за вами... - (беря Сердюка за руки и помогая ему направить клинок в живот) -
   Вы поклялись чтить слово "Он" и слово "Гири".
   Так совершите харакири. "Три-четыре"!
   На слово "четыре" Сердюк с обезумевшим лицом воткнул саблю себе в живот, и кровь (надеюсь, искусственная) фонтаном брызнула на сцену. Ноги его подкосились, и он рухнул на пол. И вновь раздался звонок телефона. Кавабата схватил трубку, что-то внимательно выслушал, а потом без всякой музыки заорал:
   - Да где же битая? Где битая? Две царапины на бампере - это тебе битая? Что? Что? Да сам ты козёл! Говно, мудак! Что? Да пошел ты сам на х...й!
   Под громовые аплодисменты занавес вновь закрылся. Публика ликовала. Я же понял лишь то, что я ничего не понял. И еще я понял, что дальше я смотреть эту "оперу" не желаю. И если уж я собрался погулять по городу, то хочу делать это в одиночестве.
   - Где тут туалет? - спросил я у Филиппа. Он указал мне направление, и я отправился туда, бросив: - Сейчас вернусь.
   Но, как только я скрылся в толпе от глаз своих спутников, я тут же сменил направление, и вскоре без труда выбрался на улицу.